— Ибо что такое 24 старца, окружающих Сына человеческого на престоле, как не 24 часа суток?

И тем не менее мир жил в полном беспорядке, и самая малая божья тварь могла изменить почти все. Отсюда, из окна подвала, двор неплохо просматривался, и Бруно просто видел доказательства этому — почти каждый день.

На первый взгляд механическим порядком было пронизано все. Монахи жили строго по приказу: ходили на службу, на работу, отдыхали, играли в салки и расходились по кельям. А однажды в котел с монастырской кашей влетел воробей, и все сломалось мгновенно. Сначала охнул и метнулся к котлу повар, затем поднялся жуткий хохот, и воробья принялись вылавливать всей братией, затем появился старший по кухне, и в конце концов четкий распорядок дня рухнул — целиком.

Даже на третий день монахи все еще вспоминали перепачканного воробья и смеялись, а на четвертый день Бруно впервые услышал здесь же придуманное меткое выражение «как воробей в каше». Стоило его произнести, и монахи тут же понимали, насколько влип человек, а главное, насколько он сломал всем остальным заранее выстроенные ими планы. Словно волна от брошенного в озеро камня или словно метка охрой при выверке курантов, это выражение переходило от шестерни к шестерне, пока однажды Бруно не услышал его от самого настоятеля на одном из обычных вечерних разносов.

Нечто подобное собирался сделать со всей Божьей Вселенной и Бруно.

Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, он вспомнил, что этот странный часовщик так и сидит под охраной, ожидая допроса и суда. Крякнул, спустился в подвал и, как ни странно, увидел перед собой того же самого человека — тощего, бледного, но по-прежнему спокойного. Обычно люди менялись уже на третий день заточения.

— Что — доводкой занимаетесь? — поднялся ему навстречу арестант.

— Какой доводкой? — переспросил Томазо и тут же вспомнил: — Да, ты опять про свои часы…

— Доводка всегда отнимает сил больше, чем все остальное, — развел руками арестант. — Мало закрепить шестерни и запустить куранты. Механизм должен еще и притереться…

Он принялся говорить, а Томазо неспешно подошел к зарешеченному окну, взялся за прутья, смотрел на монастырский двор, слушал и, как ни странно, все понимал.

В самом деле, он уже выполнил и ломку старого судебного механизма Арагона, и отливку нового. Он выдернул и заменил регуляторы хода, изменил передаточное число шестеренок управления. А теперь в его деле начался этап доводки — пусть и несколько преждевременно. Ему — хочешь не хочешь — предстояло убрать «заусенцы» из морисков и евреев и отшлифовать всю эту машину так, чтобы ни у одной шестеренки не возникло сомнений, что все идет правильно, чтобы даже самая память о том, что когда-то она исполняла иную роль, не существовала.

— Но это все пустое, — внезапно улыбнулся часовщик.

Томазо Хирон обернулся и с удивлением посмотрел на арестанта.

— Почему?

— Потому что у вас нет цели.

Просидевший три недели в каменном подвале арестант сказал это так спокойно, словно поменялся с Томазо местами, и так уверенно, словно знал его всю жизнь.

— Т-ты… — вскипел Томазо… и осекся.

Он даже не знал, сколько пробыл в этом состоянии, уцепившись за прутья и бессмысленно глядя сквозь снующих по двору братьев. У него действительно не было цели. Когда он был совсем еще маленьким бастардом, он страстно желал стать законным сыном уважаемого всеми отца. Чуть позже яростно доказывал, что обладает большими достоинствами, чем его законнорожденные сверстники. А потом он пришел в Орден — как прыгнул со скалы.

— Бастард? — мгновенно вычислил его Комиссар и тут же широко улыбнулся. — Молодец, что пришел.

Уже на следующий день Томазо изо всех сил дрался за самое себя и знал, что не сдастся — даже ценой жизни. А потом были годы обучения — по восемнадцать-двадцать часов каждые сутки: фехтование, математика, языки, генеалогия, астрология и снова фехтование. А потом он просто работал, постепенно постигая тонкости своего дела.

Он любил свою работу. Но вот цели у него не было.

Вопреки тому, что он сказал Австрийцу, Томазо совершенно точно знал, что не станет не только Папой, но даже Генералом — никогда. Убедив себя, что титулы и деньги мешают проявлению достоинств человека, Томазо нещадно вычеркнул из списка ценностей и то, и другое.

Он просто работал. Исполняя цели других.

Томазо оторвал занемевшие руки от решетки и повернулся к двери.

— Охрана!

Тяжелая дубовая дверь со скрипом распахнулась, и Томазо ткнул в сторону Бруно Гугенота рукой:

— Я забираю его с собой. Пусть начальник караула подготовит бумаги на выход.

Амир узнал о гибели отца, когда помогал бабкам принять особенно трудные роды.

— Как это произошло?

— Его застрелили, — опустив голову, сказал гонец. — Мы обыскали вокруг все, нашли лежанку из травы, но убийца бежал.

Амир попросил его подождать, вернулся к роженице, а когда двойня все-таки вышла — слава Аллаху, оба мальчика, да еще и живые, — вскочил на коня и к ночи добрался до укрытой в горах общины.

Отца уже похоронили — по обычаю, до захода солнца, и осмотреть рану было невозможно, и тогда Амир вместе с мужчинами сходил к лежанке убийцы, оценил расстояние и покачал головой.

— Это — не обычный мушкет.

— А что же тогда? — удивились воины.

— Смотрите, расстояние раза в полтора больше. И при этом он попал.

А когда на следующий день пришла весть еще об одной смерти — в соседнем племени, Амир, принявший власть после отца, приказал послать гонцов во все окрестные селения. Он уже понимал, что происходит.

Как и ожидал Томазо, полыхнуло по всему полуострову, именно так, как он и предполагал. И без того оскорбленные насильственным крещением, а теперь еще и сгоняемые с родовых земель мориски Кастилии, Валенсии и Арагона мгновенно стали нападать на королевские гарнизоны, гранды немедленно их поддержали и выслали Короне протесты, и даже пригнувшие головы депутаты кортеса вдруг вспомнили, что у них когда-то были права.

И только там, где методично работали его люди, все было тихо: вождей мусульман методично устраняли, и общины едва успевали выбрать новых. А потом и там что-то произошло: мусульмане утроили караулы, и люди Томазо не могли подобраться к вождям даже на расстояние полутора мушкетных выстрелов.

Понятно, что Генерал, хотя он и не любил морисков и евреев, был вынужден поднять вопрос о недостаточной работе Трибунала на первом же совместном заседании.

— Вы только делаете вид, что работаете, а гранды продолжают строить козни, — без особой охоты обвинил он Главного инквизитора. — И теперь все наше дело под угрозой.

Томазо видел, как — на долю секунды — зрачки главы всех арагонских Трибуналов скакнули в сторону, однако он тут же взял себя в руки и начал давить на «Дело Веры». А той же ночью Генералу стало плохо.