— Вы единственный человек в Арагоне, который не боится. Других нет.

Сеньор моргнул и отпустил стол. Он явно растерялся.

— И это, по-твоему, верный признак авторства?

Бруно ушел в себя — на мгновение, не более.

— Точное знание освобождает от страха. Вы не боитесь. А значит, вы знаете.

Сеньор задумчиво хмыкнул и отошел от стола.

— Ты в Бога веруешь? — неожиданно поинтересовался он.

Бруно поднял глаза.

— Я часовщик. Я верю в механику.

— Ах, ну да… — саркастично хмыкнул сеньор, снял с полки книгу и швырнул ее на стол. — «Враг моего врага — мой друг»… и так далее…

Бруно пригляделся. Книга, которую бросил на стол сеньор, оказалась «Алгеброй», и цитата была взята именно отсюда. Именно в этой доходчивой форме там описаны правила перемножения отрицательных чисел.

— Мир намного сложнее, — тихо произнес Бруно. — И ни в «Алгебре», ни даже в «Астрологии» я всех правил не нашел.

Сеньор прошелся по комнате, и в этот миг дверь открылась.

— Томазо Хирон, к Генералу.

— Иду, — кивнул сеньор и посмотрел Бруно прямо в глаза. — А ведь ты — еретик. Сознательный еретик.

— Конечно, — не отводя глаз, пожал плечами Бруно. — Как и вы.

Генерал так и сидел в зале заседаний — теперь, правда, один.

— Ну что, видел своего шпиона? — так, словно ничего не произошло, спросил Генерал.

— Видел, — кивнул Томазо. — Пустое дело, это не шпион.

— И что ты с ним намерен делать?

— Допрошу и Гаспару отдам.

Генерал понимающе кивнул, встал и прошелся по кабинету.

— Я подумал и решил отправить тебя к морискам.

— Зачем?

Генерал остановился и с насмешкой посмотрел на Томазо:

— Вот все тебе надо знать! Попробуешь уговорить их признать крещение и остаться в стране.

— Вы же знаете, что это бесполезно.

— Конечно, знаю, — вздохнул Генерал. — Но сделать это все-таки придется. Поезжай, Томас, поезжай…

Томазо пожал плечами. Генерал знал больше его, и у старика явно были какие-то свои расчеты.

Мади аль-Мехмед узнал о визите посланника Ордена от прибывшего из города лазутчика.

— Он во мне сразу мусульманина опознал, Мади-ага, — задыхаясь от бега и волнения, выпалил юнец. — Подозвал и говорит: передай вождю, я сегодня буду.

Мади потрясение хмыкнул, приказал мужчинам готовить оружие, а к вечеру на перекрытой каменным завалом тропе появился всадник — один.

— Мир вашему дому! — крикнул всадник.

Мади отложил мушкет в сторону и вышел из укрытия.

— Зачем пришел?

— Я пришел с миром, — спустился с коня посланник и подошел к завалу: — Мади?! Мади аль-Мехмед?!

— Вы?! — потрясение выдохнул бывший судья.

Перед ним стоял тот самый сеньор с лицом нотариуса, что в свое время отнял у него Олафа Гугенота.

— Я хочу предотвратить кровопролитие, — с явным усилием выдавил сеньор.

— Проходите, — мрачно кивнул Мади и повернулся к бойцам: — Пропустить.

Томазо честно потратил на уговоры всю ночь. Но, по большому счету, возразить мусульманскому вождю было нечем.

— Хорошо, Томазо, предположим, что мы не станем воевать, — недобро усмехался Мади аль-Мехмед. — Но что тогда?

— Можно признать крещение… — начал Томазо и осекся, такой зрелой ненавистью повеяло от старика. — Или спокойно и организованно выехать из этой враждебной страны и объединиться со своими единоверцами.

Бывший судья прокашлялся, достал из шкатулки текст королевского указа, долго искал нужное место и наконец показал его исповеднику.

— Вот здесь, — ткнул он пальцем в почти затертую от прикосновений строку, — нам запрещено выезжать в Гранаду и те страны, с которыми Папа в ссоре. Верно?

Томазо нехотя кивнул. Указ действительно запретил это.

— А в католических странах нас ждет совершенно то же самое! — горько рассмеялся вождь. — И куда нам бежать?

Томазо молчал. Морисков охотно принял бы турецкий султан, но переплыть Средиземное море стоило денег. У обычных крестьян таких денег никогда и не было.

— Значит, нам остается воевать, — подвел итог разговору Мади аль-Мехмед. — До последнего мужчины. И это не придурь выжившего из ума старика. Вы сами загнали нас в состояние войны.

Томазо молчал. Он знал, что это правда, лучше, чем кто-либо другой.

«В конце концов, я сделал все, что мог», — думал он и, вернувшись в город, первым делом разбудил отсыпавшихся в гостином дворе многократно проверенных в деле доминиканцев. Пора было начинать выполнение второй части приказа Генерала.

— Ну что, готовы?

— Конечно, святой отец, — насмешливо ответил старший. — Мы уже лет двадцать как готовы.

— Тогда к делу.

Доминиканцы принялись переодеваться в мусульманские одежды, затем заказали прислуге завтрак, а Томазо разложил на столе карту и стремительно распределил секторы.

— Значит, так, — подозвал он жующих монахов. — Вот ваши сектора. Каждому свой.

— И долго нам этим заниматься? — насмешливо спросил старший.

— Пока у них охота воевать не отпадет, — серьезно ответил Томазо. — Вы это и сами увидите.

Доминиканцам поручалось рассредоточиться по всей горной части провинции и систематически уничтожать мусульманских вождей — до тех пор, пока община не распадется или не примет изгнание как неизбежность.

— Опасное вы нам дело поручили, святой отец, — хмыкнул старший.

— Других у меня не бывает, — отрезал Томазо.

Бруно сидел в подвале Сан-Дени уже третью неделю и каждый день отыскивал все новые доказательства тому, что понял под пытками. Если бы звезды и впрямь руководили жизнью, то все должно было циклически повторяться, и каждые 532 года, в каждом Великом Индиктионе, точно такой же Бруно должен был сидеть в точно такой же камере и думать точно такие же мысли. И это было бы идеально.

Однако Бруно знал: ни второго такого монастыря, ни второй такой камеры, ни тем более второго такого Бруно не будет, ибо шестеренки слишком быстро стираются. И лишь самый бесталанный ремесленник станет заново повторять ту же самую конструкцию Вселенских курантов вплоть до деталей.

«А может, Господь и впрямь бесталанен?»

Бруно не взялся бы утверждать это со всей уверенностью. Худо-бедно, однако Бог подчинил все живое ритму суток и смены сезонов. Да и маятники душ, подчиненные колебаниям от добра к злу, неплохо сдерживали человека в заданном ритме бытия. И даже намеченный Господом Апокалипсис был просчитан.