Цыганки, гадавшие по руке, вызывали даже больший ужас и презрение, чем мужчины. Все знали, что они заключили сделку с дьяволом. Несчастный, не успевший скрыться от цыганки, нередко становился жертвой ее соблазнительных глаз; если же он не желал узнавать свое будущее, гадалка незамедлительно превращалась в свирепую фурию, изрыгающую страшные проклятия.

Как-то раз, еще мальчишкой, я видел в Севилье мужчину, который не согласился протянуть гадалке ладонь. Опухшее лицо цыганки тотчас же исказилось яростью, и она принялась верещать: «Ах ты, сын последней шлюхи! Пусть черти возьмут тебя, раз ты остался глух к мольбам несчастной старой женщины!» Стоило мужчине отойти на несколько шагов, как огромный черный дымящийся камень обрушился с неба прямо ему на голову – да с такой силой, что та оторвалась и, издавая скорбные вопли, покатилась вниз по улице, в то время как тело, спотыкаясь, пыталось ее нашарить и вернуть на место. В тот миг я поклялся никогда не перечить цыганкам. Сатанинская сила этих женщин такова, что даже королевские солдаты стараются по возможности с ними не связываться.

Мы уже давно выехали, а в ушах у меня по-прежнему звучали слова маэсе Педро, которые он шепнул мне на прощание: «Мигель, не спускай глаз с кошеля. Цыгане могут снять с тебя даже подштанники. Пожав им руку, пересчитай свои пальцы. Сам знаешь, свет еще не видывал таких жуликов и воров. В остальном же они ничуть не хуже прочих людей».

Я знал, что родителям Мигеля вряд ли удастся собрать нужную сумму за ночь, а потому решил помочь другу с бегством. Я жил на содержание, которое отец великодушно назначил мне, чтобы я мог посещать университет в Алькала-де-Энаресе, так что не смел просить у него слишком много. Как все добрые кастильцы, он был расчетлив. Моей единственной надеждой оставался дед, Карлос Лара. Он всегда баловал меня. Зная о его щедрости, я, тем не менее, никогда ею не злоупотреблял.

В спальне я его не застал. Не было его и в библиотеке. Наконец я заглянул в семейную часовню, которую дед посещал дважды в день. Я приблизил глаз к замочной скважине и действительно увидел его погруженным в молитву – на коленях и с опущенной головой. Пока я ждал у двери, меня не покидал страх, что кто-нибудь из родителей выйдет во двор, и придется объяснять, что я делаю здесь в столь неподобающий час. Коротая время, я переминался с ноги на ногу. Наконец дед Карлос вышел из часовни, просветленный и умиротворенный после утренней молитвы, и я без предисловий подступился к нему с просьбой:

– Дедушка, мне нужны деньги для друга, который оказался в очень большой беде.

– Для Мигеля Сервантеса? – поинтересовался он в ответ, не выказав ни малейшего удивления.

Я кивнул. Карлос с самого начала не одобрял моей дружбы с Мигелем.

– Я знал деда этого мальчишки, когда двор наших королей находился в Вальядолиде. Попомни мои слова: каков дед, таков и внук. Хуан Сервантес был вертопрахом – рабы, лошади, наряды, как у дворянина. Суконщик, простолюдин с барскими замашками, а на собратьев-евреев смотрел сверху вниз и пытался водить дружбу с христианской знатью – кто побогаче и повлиятельней… – Дед Карлос покачал головой и прищурился. – Да, он закончил жизнь в уважении и достатке. Но лучше не думать, какими путями он достиг таких высот. – Старик выделял голосом каждое слово, как обыкновенно поступал, если хотел сделать мне внушение. – Он был настоящим сыном своего племени. Луис, нам, христианам, не след сближаться с людьми, которые запятнали себя позором. – Он положил руку мне на плечо и заглянул в глаза. – Помни: даже если иудей поклянется, что он праведный христианин, даже если после его так называемого обращения пройдет сотня лет, – в душе он навсегда останется иудеем.

Лично я не имел ничего против евреев, обращенных в христианство; их замкнутая жизнь весьма занимала меня. К тому же мы с Мигелем разделили уже столько счастливых минут, что, если бы родители запретили нам общаться, я бы воспротивился – хотя во всех других случаях повиновался молча, с надлежащей сыновней покорностью.

Однако, несмотря на все брюзжание деда, я не услышал от него ни слова упрека.

– Пойдем, – только и сказал он.

Я последовал за дедом Карлосом в спальню, где он открыл деревянный ларец, украшенный мавританской мозаикой из слоновой кости – вроде тех, что делают мастера Толедо. Он набрал полную пригоршню монет, отсчитал шестьдесят золотых эскудо и пересыпал их в кожаный мешочек. Ни тогда, ни позднее не было сказано ни слова. Я понял, что невероятная щедрость деда означала его молчаливое желание, чтобы Мигель уехал как можно дальше от меня, покинул Испанию, и таким образом я избежал бы его дурного влияния. Золота в кошеле без сомнения хватило бы, чтобы добраться до самого Нового Света, о котором Мигель так мечтал.

Мы познакомились в «Эстудио де ла Вилья» – городской школе Мадрида, где студентов готовили к поступлению в университет. На целых два года Мигель стал мне братом, которого у меня никогда не было. Целых два года – время, когда отроческие надежды особенно чисты, и ни одна из них не кажется недостижимой, – мы мечтали стать поэтами и воинами, как многие великие испанские литераторы, как наш обожаемый Гарсиласо де ла Вега. Два года, пока мне не исполнилось двадцать, мы с Мигелем наслаждались полным единением душ. Нас так и называли – «двое неразлучных». Наши отношения казались мне идеальным воплощением духовного союза, который Аристотель описал в «Никомаховой этике». Подобный древнегреческий идеал дружбы представлялся мне одной из главных ценностей в жизни.

Во времена правления Филиппа II Мадрид был совсем небольшим городом. Вскоре после переезда семьи Мигеля из Севильи поползли слухи, что их отец, дон Родриго, не вылезает из долгов. Сервантесов преследовал и другой слух – более позорный.

В «Эстудио де ла Вилья» учителя и одноклассники относились ко мне с глубочайшим уважением. Учеба давалась мне легко. Знания всегда высоко ценились в нашей семье. Родные ожидали, что после окончания школы я поступлю в Университет Сиснероса в Алькала-де-Энаресе, где многие отпрыски благородных кастильских фамилий изучали богословие, медицину, словесность и другие науки, приличествующие идальго.

Мигель поступил в нашу школу в последний год моего обучения там. Для этого его отец должен был воспользоваться значительными связями. В отличие от большинства моих одноклассников Мигель не получил воспитания, подобающего кабальеро. Среди лучших юношей Кастилии – да что там: всего мира! – он походил на дикого жеребца в одном стойле с чистокровными скакунами. Никогда прежде я не встречал никого подобного. За бешеный нрав, диковатое обаяние и открытость его вскоре прозвали «Андалусцем». И правда – Мигель, как многие андалусцы, говорил по-кастильски не совсем чисто, проглатывая конечные слоги, и с некоторой гортанностью, напоминавшей мне арабскую речь. Он обладал дерзостью, живостью и непосредственностью южан, которых нельзя назвать подлинными иберийцами, поскольку в их жилах испанская кровь смешана с мавританской. Мигель держался так, словно не мог выбрать, кто он – цыган или дворянин, причем в обеих ипостасях чувствовал себя точно в чужой шкуре. Он мог бы выглядеть подлинным аристократом, если бы не вольнолюбивый нрав и повадка цыган – вольных птиц, которые каждую весну наводняли Мадрид вместе со стаями щебечущих ласточек, а затем, стоило осени присыпать золотом листья земляничного дерева, спешно откочевывали на юг – в Андалусию, к морю.