Мигель произвел на меня незабываемое впечатление, когда прочел на уроке Пятый сонет Гарсиласо де ла Веги. Именно это стихотворение я твердил про себя, рысцой пуская лошадь по улицам Мадрида, прогуливаясь в лесу или лежа вечером в постели, когда все молитвы уже были вознесены, но сон еще не смежил мне веки. Я повторял эти строки, думая о своей двоюродной сестре Мерседес – девушке, в которую был влюблен с детства. Пока я не услышал чтение Мигеля, я считал себя единственным, кто мог вполне проникнуть в суть слов Гарсиласо.

Стоило Мигелю начать – «Моя душа – холст твоему портрету…» – и я был покорен. Он не просто повторял слова, как прочие мои одноклассники, отвечавшие урок. Мигель читал так, словно пропустил через свою душу все чувства, о которых писал Гарсиласо. Он читал так, что в каждом слове раскрывалась бездна. Так, как может читать только истинный поэт. С нарастающей страстью он продекламировал следующие тринадцать строк:

Я обрамить его хотел стихами —

Но что прибавить смертному поэту

К величию, рожденному богами?

Прости косноязычие сонета —

Но он не может слабыми строками

Вместить тебя, как зарево рассвета

Не волен человек объять руками.

Одной любовью я к земле привязан,

Но мне твои крыла не по плечу —

И я люблю тебя, как отблеск рая;

Всем, что имею, я тебе обязан,

Я для тебя рожден, и жизнь влачу,

И должен умереть, и умираю.

Когда Мигель закончил чтение, его глаза блестели, как если бы он был охвачен лихорадкой, губы дрожали, руки тряслись, словно зажив отдельной от хозяина жизнью, лоб покрыла испарина, плечи ссутулились, стараясь удержать в грудной клетке каждое слово, каждый звук стихотворения – и то невероятное чувство, которое пробудил в нем сонет. Казалось, будто сердце Мигеля пронзено клинком, и теперь он умирает от неразделенной любви. С этого момента я понял, что стану его другом, хотя мы принадлежали к мирам настолько различным, что в Испании времен нашей молодости они почти не имели возможности соприкоснуться. Но страсть, которую Мигель вдохнул в сонет Гарсиласо, доказала мне, что в этом мире есть еще один человек, любящий поэзию – и Гарсиласо – так же сильно, как я.

До этого мгновения мы видели в Мигеле очередного андалусского деревенщину. Но его декламация все изменила. Когда он закончил чтение, несколько учеников разразились одобрительными возгласами и аплодисментами. Я заметил, с каким уважением смотрит на него наш учитель Лопес де Ойос, прекрасный знаток древних языков. В тот день Мигель стал его любимцем, хотя выказывал совершенное равнодушие к остальным предметам. Казалось, он жил ради поэзии. Надо ли говорить, что я нашел эту черту достойной восхищения, поскольку и сам считал поэзию высочайшим из искусств?

Вскоре после того урока я случайно услышал, как де Ойос в разговоре с другими преподавателями отозвался о Мигеле как о своем «самом одаренном и любимом ученике». Я понял, что отныне всегда буду для него на втором месте, и почувствовал острый укол ревности. «Разве это достойно настоящего кабальеро? – тут же одернул я себя. – Я буду выше подобных глупостей». Так что когда я предложил Мигелю свою дружбу, то сделал это с чистым сердцем.

В тот день, закончив уроки, мы вместе отправились на прогулку. Стоило школе исчезнуть из поля зрения, как Мигель лихо сунул в рот трубку – впрочем, без табака (когда я узнал его лучше, то понял, что для него всегда было очень важно произвести впечатление). Мигель предложил зайти в таверну и побеседовать о поэзии за кружкой вина. Я отказался, сославшись на то, что родители каждый день ждут меня домой к одному и тому же часу, и они вряд ли будут обрадованы, если я приду, благоухая табачным дымом и винными парами. В итоге мы до самой полуночи бродили по улицам и площадям Мадрида, декламируя Гарсиласо де ла Вегу – величайшего поэта Толедо, принца испанской поэзии. В тот вечер любовь к нему накрепко связала нас с Мигелем. Ни один из одноклассников не мог разделить со мной эту страсть.

Свежесть языка Гарсиласо, искренность его чувств и новизна стиля – он привнес в стоячие воды испанской поэтической традиции мощную струю итальянского лиризма – вкупе с тем фактом, что он был воином, окончательно сделали его нашим героем. Расточая похвалы благородному толедцу, Мигель среди прочего заметил: «Он рано погиб – мир не успел его испортить». Я задался вопросом, уж не ищет ли и мой друг похожей судьбы.

В те времена о Гарсиласо знали только молодые барды да любители поэзии. Мы с Мигелем решили, что повторим судьбу де ла Веги и Боскана (лучшего друга Гарсиласо, великого поэта и переводчика). Мы всей душей ненавидели модную тогда сентиментальную поэзию с ее высокопарными оборотами и с горячностью юности поклялись сбросить с трона признанных стихотворцев, чьи имена вызывали в нас такое негодование, что мы даже не оскверняли ими свои губы. Мигель разделял мое желание писать о любви к реальной, живой, осязаемой женщине – а не к туманному образу, который вдохновлял предшественников Гарсиласо.

– Мы будем истинными лириками, – сказал я. – Наши стихи будут исходить из самого сердца. Больше никакой слезливой чепухи!

– Именно! – подхватил Мигель. – Мы – мужчины. Станем поэтами-воинами, как Гарсиласо и Хорхе Манрике. Не чета нынешним сопливым рифмоплетам!

На углах начали зажигать фонари. Я направился к своему дому по соседству с Реаль Алькасаром, королевской резиденцией. Мигель следовал за мной. Когда мы подошли к парадному входу, он ни словом не выдал своих чувств, хотя я заметил, с каким благоговением он разглядывает монументальную дверь, украшенную старинным бронзовым гербом. Я предложил Мигелю зайти.

– Благодарю за приглашение, – ответил он, – но меня ждут родители. В следующий раз.

* * *

Мы сделались неразлучны и почти перестали общаться с другими студентами. Теперь мы каждый день совершали долгие прогулки по парку Эль-Прадо. Мигель выглядывал на земле каштаны, подбирал их и складывал в сумку с учебниками. В моем понимании каштаны годились только на откорм свиней, но для Мигеля они были лакомством. Вскоре я обнаружил в литературном образовании моего друга ужасающие пробелы – несмотря на чувствительную душу и страстную любовь к поэзии. Он знал творчество Гарсиласо, но почти ничего больше. Он не был знаком с Вергилием и Горацием, однако вынашивал честолюбивые планы стать не просто поэтом, а придворным поэтом короля. Гарсиласо занимал этот пост при Карле V, и я понимал, сколь трудно будет Мигелю подняться на такую вершину, учитывая, что его предки – если верить городской молве и утверждениям моего деда – были обращенными в христианство иудеями. Аристократы в окружении Филиппа II такого не потерпели бы. Давно прошли времена католических королей, когда при дворе Изабеллы служило великое множество евреев – ученых и медиков, – разумеется, до того, как она изгнала их из Испании под давлением Ватикана. Мы жили в дни, когда в Мадриде и по всей стране стало обычным делом сжигать иудеев на кострах.