Близнецы каждый раз божились одинаково: говорили «ей-богу!» и проводили по горлу пальцем, как ножом, будто курицу резали, а под конец громко щелкали пальцами.

— Дядя Состен пришел с нашими старшими двоюродными братьями Годфруа и Бальтазаром. Те отвели нас в какую-то землянку на краю деревни, там внутри стоял деревянный стол.

— Дядя купил в лавке бритвенное лезвие.

— Годфруа держал мне руки за спиной, а Бальтазар зажал ноги. Дядя снял с меня штаны. Схватил мой пипчик, положил на стол, вытащил бритву из обертки, натянул кожу и ррраз! Отрезал самый кончик! А потом полил соленой водой для дезинфекции. Ей-богу!

— Уй-уй-уй! Я когда это увидел, помчался прямо в лес, как антилопа от гепардов. Но братья меня догнали, скрутили и ррраз! То же самое!

Отрезанные кончики дядя положил в спичечный коробок и отдал бабушке. Она открыла коробок, чтобы проверить работу. И расплылась от удовольствия — прям тебе сатисфекшн, как поют «Роллинг Стоунз»! Злая ведьма, ей-богу! Мало того, она еще и похоронила эти наши кусочки во дворе, под бананами!

— Наши кусочки попали в рай! Упокой, боже, их душеньки!

— Аминь!

— Но это не все! Потом нас обрядили, как девчонок, в платья, потому что штаны натирали больное место, еще бы!

— Платье — позор на весь свет!

— Родители ужасно удивились, когда приехали за нами и увидели, что мы ходим в таком наряде. Отец спросил, с чего это мы нацепили юбки.

— Мы всё и выложили. Папа напустился на бабку, кричал, что мы французы, а не евреи!

— Но мама ему объяснила, что это делается ради гигиены. Чтобы туда не забивалась грязь.

К концу рассказа близнецы всегда выдыхались. Потому что бурно размахивали руками, показывая жестами все, о чем говорили. Так что их понял бы даже глухой. И словами они перекидывались, как жонглеры шарами. Не успевал один договорить, как другой подхватывал фразу и продолжал лопотать — так бегуны передают друг другу эстафетную палочку.

— Я вам не верю! — сказал я.

Ведь близнецы любили и приврать. Один начнет заливать — другой с ходу продолжит, им даже сговариваться не надо. Такой у них был дар. Папа называл их мастерами художественного трепа и чемпионами автовралли. Когда я сказал, что не верю, они хором воскликнули «Ей-богу!», ширкнули пальцем по горлу и щелкнули пальцами. А потом оба разом спустили штаны. Я увидел две сизо-фиолетовых, как сырое мясо, висюльки и закрыл глаза, чтоб не стошнило. Близнецы подтянули трусы и сказали:

— А знаешь, мы видели там, в деревне у бабушки, как кто-то катался на твоем велике. Ей-богу!

Меня разбудил хриплый папин голос: «Габи! Габи!» Я живо вскочил — испугался, что опоздаю в школу. Наверно, я опять проспал, вот папа меня и зовет. Другое дело Ана — она всегда готова заранее: волосы аккуратно причесаны, заколоты, лицо протерто кокосовым молочком, зубы почищены, туфли блестят. Она даже предусмотрительно ставила с вечера в холодильник свою фляжку, чтобы вода оставалась холодной все утро. Уроки она тоже всегда делала заранее и затверживала наизусть. Просто нет слов! Мне всегда казалось, что Ана старше меня, хотя на самом деле она была на три года младше. Я выскочил в коридор и увидел, что папина дверь закрыта. Он еще спал. Опять я повелся — это кричал не папа, а попугай его голосом.

Я сел перед его клеткой на террасе. Попугай грыз арахис, чинно держа каждый орешек лапками. Пробивал клювом-крючком скорлупу и вытаскивал зернышки. Он внимательно посмотрел на меня своими желтыми с черными зрачками глазками, просвистел начало «Марсельезы» — папа его научил, — а потом просунул голову между прутьями клетки, чтобы я его приласкал. Я гладил серые птичьи перышки и ощущал под пальцами теплую розовую кожицу у него на затылке.

По двору шествовала цепочка гусей, вот они прошли мимо ночного сторожа, который сидел на циновке, до ушей закутавшись в толстое серое одеяло, и слушал по маленькому приемничку новости на кирунди. В эту минуту в воротах показался наш повар Протей, прошел по аллее, поднялся по трем ступенькам на террасу и поздоровался со мной. Он сильно похудел, осунулся и как-то резко одряхлел, хотя и раньше выглядел старше своего возраста. Его не было у нас почти месяц — он болел церебральной малярией и чуть не умер. Папа оплатил все медицинские расходы, включая услуги местного целителя. Протей прошел на кухню, я за ним, он снял городскую одежду и переоделся в рабочую: ветхую рубаху, короткие штаны и яркие пластиковые шлепанцы. Потом оглядел содержимое холодильника и спросил:

— Вам приготовить омлет или глазунью, месье Габриэль?

— Глазунью из двух яиц, пожалуйста.

Мы с Аной уселись на террасе в ожидании завтрака, вскоре явился и папа. На лице у него было несколько свежих порезов, за левым ухом осталась пена для бритья. Протей внес на большом подносе термос с чаем, баночку меда, блюдце сухого молока, маргарин, желе из красной смородины и мою глазунью, с хрустящей корочкой по краям, как я любил.

— Здравствуй, Протей! — сказал папа, подняв глаза на его землистое лицо.

Повар застенчиво кивнул в ответ.

— Ну как, тебе лучше?

— Намного лучше, спасибо, месье. Большое спасибо вам за помощь. От всей нашей семьи. Мы молимся за вас, месье.

— Не стоит благодарности. Ты же знаешь, все расходы на лечение будут вычтены из твоего жалованья, — сухо ответил папа.

Улыбка Протея погасла. Он удалился на кухню с пустым подносом. А к столу вразвалочку подошел Донасьен. На нем был темный легкий абакост, подобие пиджака с короткими рукавами, который носят без рубашки и галстука, такую одежду Мобуту обязал носить заирцев в пику европейской колониальной моде. Донасьен двадцать лет работал у папы прорабом и был самым верным из его служащих. Рабочие на стройке звали его мзее, старик, хотя ему было не больше сорока. Он был заирец, а в Бурунди приехал после школы, пошел работать на тот самый масляный завод в Румонге, которым в то время управлял папа. И остался навсегда. Жил он в северной части города, в районе Каменге, с женой и тремя сыновьями. Из нагрудного кармашка у него торчали колпачки авторучек, и он всегда носил с собой в сумке крокодиловой кожи Библию, которую читал при каждом удобном случае. По утрам папа инструктировал его и выдавал деньги, чтобы расплатиться с поденщиками.

Вслед за ним пришел Инносан за ключами от рабочего пикапа. Молодой, лет двадцати, бурундиец. Высокий, стройный, с вертикальным шрамом на лбу, придававшим ему суровый вид, — впечатление, которое он охотно поддерживал. Во рту вечно торчала зубочистка, которую он перекатывал справа налево и обратно. Одет в широкие брюки, бейсболку и белые массивные кроссовки, на руке красно-черно-зеленый — цвета панафриканского флага — махровый напульсник. Он часто бывал не в духе и высокомерно держался с другими служащими, но папа его очень ценил. Инносан был не просто шофер, ему можно было поручить что угодно. В Бужумбуре он знал всё и всех и повсюду имел связи. Среди автомехаников в Бвизе, жестянщиков в Буйензи, торговцев из азиатских кварталов, военных из лагеря Муга, проституток из Квижабе, мясников с центрального рынка. Он всегда знал, кого надо подмазать, чтобы какие-нибудь деловые заявки не валялись месяцами на столе у мелких чиновников. Его никогда не останавливали полицейские, а уличные мальчишки бесплатно караулили его машину.