Старшие молчали. Мама закрыла глаза и массировала себе виски. Соседское радио пело хоралы. Было слышно, как звякают наши вилки. Легкий ветерок трепал занавески. Пригожее лицо Пасифика от жары покрылось потом и блестело. Он пережевывал кусок говядины, и все челюстные мускулы набухали под кожей. Я понимал: то, о чем не говорилось за столом, присутствовало тут так же ощутимо, как мухи, которых Ана вытаскивала из томатного соуса, — смерть Альфонса.

После обеда бабушка велела всем разойтись отдыхать. Я, как обычно, лег в комнате Пасифика, где раньше, до замужества, жила мама. Комната маленькая, без окна, только две железных кровати справа и слева, с потолка свисает голая лампочка, выкрашенная в красный цвет, которая зловеще освещает украшенные постерами зеленые стены. Пасифик спал прямо на пружинах — приучал себя к суровым фронтовым условиям. А по утрам рано вскакивал и бежал к реке, тренировался там в компании с другими парнями-руандийцами. Они бегали по песчаному берегу. Иногда он еще и голодал, съедал за весь день горстку фасоли, чтобы привыкнуть к голоду и лишениям.

Я лежал и все думал про того мальчишку, у которого накануне забрал велосипед, и про назидания Донасьена: о Божьем воздаянии, жертве, забвении себя и прочих нагнетающих чувство вины вещах. Со вчерашнего дня я чувствовал себя самодовольным эгоистом, мне было стыдно за всю эту историю; я просто хотел вернуть свое, а в результате превратился из жертвы в изверга. Мне было необходимо с кем-нибудь поговорить, чтобы вытряхнуть из головы черные мысли.

— Спишь, Пасифик? — шепотом спросил я.

— Ммм…

— Ты в Бога веришь?

— Чего?

— В Бога веришь?

— Нет, я коммунист. Верю в народ. А теперь отстань!

— Кто это у тебя на календаре над кроватью?

— Фред Рвигема, вождь РПФ. Герой. Это он вдохновил нас на борьбу. Он вернул нам гордость.

— Так это ты в его войско пойдешь?

— Он умер. В самом начале нашего наступления.

— А-а… Кто же его убил?

— Слишком много вопросов, малыш. Спи!

Пасифик отвернулся к стенке. Заскрипели пружины. Я никогда не спал после обеда и никогда не понимал, зачем это нужно. Мне и ночи хватало, чтобы выспаться. Поэтому обычно я просто лежал и ждал, пока кончится сиеста. Вставать мне разрешалось не раньше, чем услышу, что кто-нибудь из взрослых уже ходит. Иногда приходилось валяться часа два. Через приоткрытую дверь в гостиную пробивалось немного света. Я разглядывал картинки на стенах. По большей части грубо наклеенные страницы из журналов. Мамины детские кумиры соседствовали с кумирами Пасифика. Франс Галль рядом с Майклом Джексоном и Жан-Пьером Папеном, фотография Иоанна Павла II в Бурунди, одним углом заслонившая ногу Тины Тёрнер, другим — гитару Джими Хендрикса, реклама кенийской зубной пасты поверх постера с Джеймсом Дином. Иной раз от скуки я вытаскивал из-под кровати комиксы Пасифика: «Ален Шевалье», «Спиру», «Тентен», «Раан»…

Как только в доме зашевелились, я вскочил с кровати и побежал к Розали. В это время она приступала к ежедневному ритуалу. Усаживалась на циновку на заднем дворе, открывала табакерку из тагуа, набивала деревянную трубку несколькими щепотками свежего табака, чиркала спичкой и, закрыв глаза, делала первые короткие затяжки ароматного дыма. А потом доставала из пластикового пакета сизаль и банановые листья и принималась плести подставки для стаканов и конические корзинки. Эти свои изделия она продавала в городе, чтобы хоть немного увеличить семейный доход, состоявший только из бабушкиной медсестринской зарплаты и маминых точечных вливаний.

У Розали была пышная копна курчавых волос с проседью. Из-за этого голова ее казалась продолговатой и слишком большой для тоненькой шеи, на которой она держалась — как будто мяч для регби балансирует на спице. Прабабушке было чуть не сто лет. Она любила рассказывать про какого-то короля, восставшего сначала против немецких, а потом против бельгийских колонизаторов, которому пришлось бежать за границу, потому что он не соглашался принять христианство. Меня вся эта ерунда про монархию и белых миссионеров ничуть не волновала. Я зевал, а Пасифик злился, что я такой нелюбопытный. Мама ему возражала, говорила: «Мои дети — маленькие французы, и незачем забивать им голову всей этой руандийской чушью». Пасифик же часами слушал рассказы прабабушки о руандийской старине, славных битвах, родословной разных кланов, моральных устоях, любил народные песни, героические сказания, танцы инторе[10].

Бабушка была недовольна, что мама не разговаривает с нами на киньяруанда, этот язык, говорила она, помог бы нам даже в изгнании оставаться собой, иначе мы никогда не станем настоящими «ньяруанда» — уроженцами Руанды. Мама отмахивалась от этих доводов, для нее мы были белыми детьми, пусть чуточку поджаристыми, но белыми. Если мы пытались вставить слово на киньяруанда, она издевалась над нашим выговором. По правде говоря, лично мне все это было пофиг: Руанда, ее монархи, ее холмы, коровы, сказки, мед, молоко и прочее барахло.

Близился вечер. Розали все рассказывала о былом, словно перебирала порыжевшие старинные картинки своей идиллической Руанды. И твердила, что не хочет умереть в изгнании, как король Музинга. Что ей очень важно окончить свои дни на родной земле, в стране предков. Говорила она тихо, медленно, мягким шепотом, словно пела под лютню. Катаракта заволакивала ее глаза голубой пленкой. И все время чудилось, что по щеке ее вот-вот покатятся слезинки.

Пасифик упивался речами бабки. Покачивал головой, убаюканный ее тоской. Подошел к ней поближе, сжал ее сухонькую ручку и прошептал, что беды скоро прекратятся, что пора возвращаться домой, что Бурунди — чужая страна и что он не намерен прожить всю жизнь изгнанником. Старуха цеплялась за прошлое, за утраченную родину, а юнец расписывал ей будущее, новую, современную страну, где найдется место всем без различия руандийцам. Но, по сути, они говорили об одном и том же. О возвращении на родину. Она сама уже была частью истории, а он собирался историю делать.

Порывы теплого ветерка овевали нас и уносили вдаль благие упования. В небе робко зажигались первые звезды и смотрели сверху на бабушкин дворик, клочок чужой земли, где сбились в кучку мои родные и делились друг с другом мечтами и надеждами, которые, как казалось, сулила им жизнь.

Затеял все это Жино. Решил, что нашу команду надо как-нибудь назвать. Мы долго думали. Может, «Три мушкетера»? Но нас было пятеро. Близнецы предлагали какую-то муть: «Пять пальцев» или «Классные парни». А Жино придумал американское имечко. В то время у нас в школе вообще была мода на Америку: все по любому поводу приговаривали cool, все ходили враскачку, выбривали себе узоры на голове и играли в баскетбол, нацепив широченные штаны. Но Жино эта идея пришла в голову из-за американской эстрадной группы Boyz II Men, которую показывали по телику в субботней программе «Быстрее звука». Нам понравилось, в этой группе был один бурундиец, получалось, что это в честь него. Точно никто не знал, но в Бужумбуре упорно ходили слухи, будто тот тощий и длинный из Boyz II Men — точно наш, из Бвизы или Ньякабиги, хотя ни один журналист эту информацию не подтверждал. Название «Кинанира Бойз» понравилось Жино еще и потому, что оно говорило: мы тут главные, весь район — наше царство, и законы тут устанавливаем только мы.