Мрак, мрак декабря.

Чернота утра,

Чернота в сердце,

Больничная белизна.

И тут они вереницей вошли,

В белых простынях, дети больничного садика,

С блестками в волосах,

С электрическими свечками

И с пряниками в серебряных корзинках

Из молочных пакетов.

«Дитя родилось в Вифлееме» запели дети,

Ну и что? — подумала я,

Глядя на погасший огонек

В руках одной девчушки.

Сперва она ткнулась к звездоносному мальчику справа,

Нагнув свечку лампочкой к лампочке. Тщетно.

Затем ткнулась к мальчику слева,

Свечой к свече, лампочкой к лампочке,

И вдруг — ее огонек загорелся!

Батарейка, поди, расшаталась,

Подумала я.

Но тут они запели новую песню:

«В оконце каждом огонек»[3]

И я посмотрела в ее глаза.

В них мерцал огонек

Веры, который она держала в руке.

И я подумала: Быть может,

Быть может, и нынче свет из окошек льется.

Потому что ведь трудно

О чем-то сказать: «Невозможно!»

Когда малютка тебе доказала,

Что возможно решительно все.

Я никогда не забуду эту девчушку. Она была совсем крошечная, гораздо меньше, чем мальчики со звездами по бокам от нее. У нее были блестящие, гладкие черные волосы, а в раскосых глазках читалось целеустремленное и сосредоточенное выражение. Ей надо было зажечь свою свечку, и она ее зажгла вопреки всякому здравому смыслу. Она была еще слишком мала, чтобы понять, что совершила невозможное, и не выказала никакого удивления оттого, что свеча зажглась, видно было только, как она довольна, что это ей удалось. Я сидела в самом заднем ряду, и пришла на представление без всякого желания. Опять я была в очередной больнице, где имелось несколько отделений для престарелых и одно для психиатрических больных с длительным течением болезни. Я чувствовала себя измученной, настроение было безнадежное и унылое. Мысли о приближающемся Рождестве не вызывали у меня никакой радости, и мне совсем не хотелось смотреть на детишек, которые только напомнили бы мне о том, что стало для меня теперь недоступно. Но персонал больницы не нашел в этом достаточного основания для того, чтобы позволить мне, отгородившись от всех, уединиться в своей комнате. Так я и очутилась в зале, где, забившись в самый последний ряд, старалась не думать о школе, о детях и семье, о Рождестве и рождественских приготовлениях. Возможно, поэтому я и обратила внимание на то, что делала девочка: не знаю, заметил ли это кто-нибудь еще. Она вела себя так естественно, так непосредственно, и в том, что произошло, не было ничего из ряда вон выходящего — по крайней мере, в глазах самой девочки. Когда детишки, мелькая не слишком чистыми чулочками, потрусили со сцены, я по-прежнему не испытывала радости при мысли о наступающем Рождестве, но этот случай напомнил мне о том, что чудеса все-таки иногда случаются. Они приходят порой с непреложностью чего-то обыденного, так что ты их едва замечаешь, и так естественно, что, не присмотревшись, их можно вообще не заметить. Если бы не твердая и непоколебимая вера девчушки в то, что лампочку можно зажечь, прикоснувшись ею к другой лампочке, она бы не стала даже пытаться. И у нее бы не загорелся огонь.

Вера иногда значит так много! Вера сходна с надеждой, но то, что для надежды — мечта, для веры — твердое знание. Надеяться — значит мечтать о каких-то переменах, верить же — значит действовать в твердой уверенности, что все желаемое произойдет. Мне никогда не удавалось поверить в то, что я выздоровею. Надеяться я надеялась, но верить не верила. Мне также не удавалось верить в окружающих людей. Их так трудно было понять, было столько неясностей, столько недоразумений. Веры в себя у меня не было почти никогда. Я уже не могла полагаться на свою голову, я не могла положиться на свои действия, я не могла с уверенностью знать, сумею ли я сделать то, что мне хочется, и не сделаю ли чего-нибудь такого, чего я совсем не хочу. Я стала сама своим худшим врагом, а кто же будет верить своим врагам? И все же у меня оставалась вера. У меня сохранилась детская вера, которая сопровождала меня всю жизнь, — я верю в доброго бога, который не бросает нас ни в счастье, ни в несчастье, и который пребудет со мной независимо от того, выздоровею ли я или нет. Выздоровление было не самым главным для моей веры. Об этом я тоже не раз просила у Бога, но гораздо важнее было для меня знать, что Он есть. Несмотря ни на что. В книге пророка Иезекииля 34.16 сказано: «Потерявшуюся (овцу) отыщу и угнанную возвращу и пораненную перевяжу, и больную укреплю, и жирную и сильную буду оберегать; буду пасти их по правде»[4]. Это место в Библии я очень любила. Во-первых, мне было нетрудно идентифицировать себя с овцой. Я, конечно, знала, что я не овца, во всяком случае, не в буквальном смысле, но определенно жила овечьей жизнью. Более важным было приятие всего живого. Забота о слабых, возможности для сильных. Неважно, больна ли я или выздоровею, в том и в другом случае я нужна. Такие слова мне так необходимо было услышать, когда я жила в действительности, в которой Капитан и мое собственное презрение к себе неукоснительно наказывали меня за каждое проявление слабости и каждую неудачу, и где я испытывала панический страх перед тем, как бы мне не лишиться необходимого лечения и поддержки, если другие вдруг решат, что со мной все неплохо и я достаточно хорошо справляюсь со всеми трудностями сама. Я боялась потерпеть неудачу и боялась добиться успеха, и хотя не верила в эти слова целиком и полностью, верила в них не настолько, чтобы жить в согласии с ними, они все же были мне милы и дороги. Они несли в себе милость, а милость давала передышку от злобного и требовательного Капитана. «Что бы ты ни делала, это не так уж важно. Ты все равно любима» — вот что я вычитывала из этого стиха. Как хорошо! К тому же было так приятно знать, что есть кто-то выше меня. Я уже ни в чем не могла разобраться, я знала, что вокруг царит хаос, и в этих условиях так утешительна была мысль о том, что, может быть, Он понимает, что творится вокруг. Обдумав все хорошенько, я вижу, что в состав моей веры входит: много милосердия, широта и приятие существующего. В ней мало требований и запретов, мало долга и страха, неба больше, чем ада и уйма доброты, щедрости и… юмора. Я совершенно убеждена в том, что юмора у Бога должно быть в избытке. Откуда иначе взялось бы то чувство юмора, которым он одарил нас, людей, если бы его не было у Бога? Чем больше я смотрю передачи о природе, вижу морских ежей, великолепных обезьян и удивительных ползучих тварей, тем больше я убеждаюсь, что такого ни за что не выдумаешь без огромного чувства юмора и непритворной жизнерадостности. Но то теперь. А когда я была больна, гораздо важней была милость в сочетании с приятием страдания. Я находила утешение и поддержку в книге Иова и во всех Псалмах, в которых выражено страдание, тоска, надежда и упорство. Я пела: «Когда от дум изнемогаю», и, несмотря на страдания, испытывала утешение при мысли, что кто-то еще переживал те же чувства до меня. Что иногда человек думает и думает, и все равно не находит решения, потому что этого решения не существует. Есть только боль. А когда в продолжении песни доходишь до слов «Открой мне, Боже, мысль твою», тебе, несмотря ни на что, становится легче оттого, что тебе осталась надежда, потому что ты можешь препоручить эту заботу кому-то другому, кто додумает все за тебя, а сама отдохнуть от тяжелых мыслей. Честно признаюсь, я не верила, что увижу, как «из страданий восходит новая заря», но это было не так и важно. Для меня было важно, что боль получала словесное выражение и что мои мысли за меня додумает Бог, а я хотя бы на несколько часов или минут буду от них свободна. Вот и все, что я могла вынести из этих слов, но когда ты очень сильно страдаешь, даже самая малость иногда значит для тебя ужасно много.