В других записях подробностей немного. Родители выгнали отца из дома после того, как он в десятом классе бросил школу. Первое время он работал на лесопилке, а затем пошел в армию, откуда через год с небольшим был с позором изгнан, потому что не мог найти общий язык с солдатами и не слушал командиров. Адвокат утверждал, что в этом не было его вины. Будучи талантливым юношей, он вел себя так вызывающе, потому что стремился найти любовь и признание, которых ему не дали собственные родители. А я вот в этом не уверена. С точки зрения выживания в дикой местности отец был мудрым и рассудительным, но, честно говоря, я не могу припомнить, чтобы он хоть однажды читал журнал «Нэшнл географик». Иногда я даже задумывалась, умеет ли он читать. Он и картинки-то не разглядывал.

Ничто из найденного не напоминало мне об отце, которого я знала, пока мне не попался на глаза мешок с рыболовным снаряжением, свисающий с крюка в подвале. Отец часто рассказывал о том, как в детстве ловил рыбу на Фокс-ривер. Он знал все лучшие места для рыбалки. Однажды он даже был проводником съемочной группы «Природа Мичигана»[9]. После того как я нашла этот рыболовный набор, я много раз ходила с ним на Фокс-ривер и ее восточные притоки. Удочка у отца была хорошая. С поплавком весом в четыре или пять, а иногда и шесть граммов я чувствовала себя настоящей богиней рыбалки на быстром течении и всегда возвращалась домой с полной вершей. Не знаю, настолько ли хорошо я умею ловить форель, как отец, но мне хочется так думать.

Я вспоминаю отцовские истории о рыбалке, а новостной блок все повторяется и повторяется. Если бы я убила двух человек и сбежала из тюрьмы, зная при этом, что мой побег положит начало самой большой погоне в истории штата Мичиган, то точно не стала бы слепо метаться по болотам. Я бы отправилась в одно из тех немногих мест на земле, где была счастлива.

Без четверти десять. Я сижу на веранде, жду Стивена и убиваю комаров. Не представляю, как он отреагирует на новость о том, что сбежавший заключенный – это мой отец, но уверена, что приятной его реакция точно не будет. Мой тихоня-фотограф редко теряет самообладание, и это одно из тех качеств, которые привлекли меня в нем с самого начала, но у всех есть свой предел.

Рэмбо лежит на дощатом крыльце рядом со мной. Чтобы заполучить его, восемь лет назад я отправилась к семье заводчиков породы плоттхаунд, жившей в Северной Каролине. Он тогда был еще щенком. Это случилось задолго до того, как появились Стивен и девочки. И он определенно пес одного хозяина. Нет, конечно, Рэмбо станет защищать Стивена или девочек, если придется. Плоттхаунды совершенно бесстрашные – настолько, что поклонники этой породы даже называют их «ниндзя в мире собак» и считают их самыми сильными собаками в мире. Но, если дело дойдет до реальной опасности и вся моя семья окажется в беде, Рэмбо в первую очередь кинется спасать именно меня. Люди, романтизирующие животных, назвали бы это любовью, или верностью, или преданностью, но дело в том, что такова его природа. Плоттхаунды рождены для того, чтобы оставаться в игре лишь на определенное время и пожертвовать собой в битве, а не бежать от нее. И он ничего не может с этим поделать.

Рэмбо настороженно ворчит и вскидывает уши. Я поднимаю голову. Я могу различить пение сверчков и цикад, шепот ветра в кронах сосен и какое-то шуршание в хвое на земле (скорее всего, это возится мышь или землеройка), характерное уханье неясыти, доносящееся с лужайки, лежащей между нашим домом и соседним, возню и крики пары квакв, угнездившихся в болоте позади нашего дома, шум машины, пронесшейся мимо нашего дома по шоссе, но для его собачьего супернюха вся ночь богато расцвечена запахами и звуками. Он сдавленно скулит и скребет передними лапами, но не встает. И не будет, пока я ему не скажу. Я учила его слушаться не только устных команд, но и жестов. Кладу ладонь ему на голову, и он снова опускает ее на мое колено. Не все, что бродит в темноте, нужно выследить и загнать.

Конечно, я все еще думаю об отце. То, что он сделал с матерью, – неправильно. Но убийство двух охранников ради побега из тюрьмы – непростительно. Однако какая-то часть меня, крошечная, не больше крупинки пыльцы с единственного цветка на единственном стебельке болотной травы, та малюсенькая часть, которая навсегда останется пятилетней девочкой с двумя косичками, боготворившей отца, радовалась, что папа снова на свободе. Он провел в тюрьме тринадцать лет. Ему было тридцать пять, когда он похитил маму, сорок девять, когда покинул свое болото, пятьдесят один, когда его поймали и осудили два года спустя. В этом ноябре ему исполнится шестьдесят шесть. В Мичигане нет смертной казни, но когда я думаю о том, что отец снова окажется в тюрьме на ближайшие десять, двенадцать или даже тридцать лет и проживет при этом так долго, как его собственный отец, то мне кажется, что лучше бы его казнили.

После того как мы покинули болото, все ожидали, что я возненавижу отца за то, что он сделал с мамой. И я ненавидела. И сейчас ненавижу. Но, кроме того, мне было очень его жаль. Он всего лишь хотел иметь жену. Однако ни одна женщина в здравом уме не согласилась бы жить с ним на той ферме. Если посмотреть на ситуацию с этой точки зрения – что еще ему оставалось делать? Отец был психически больным и отчаянно ущербным человеком, корни которого настолько глубоко ушли в индейскую глушь, что он просто не смог бы устоять перед соблазном похитить мою маму, даже если бы захотел. Психиатры, как со стороны защиты, так и со стороны обвинения, сошлись в диагнозе: антисоциальное расстройство личности. Хотя адвокат пытался смягчить приговор и утверждал, что болезнь стала следствием черепно-мозговой травмы, которую он получил в детстве после многократных ударов по голове.

Но я была ребенком. И любила своего папу. Джейкоб Холбрук, которого я знала, был умным, веселым, терпеливым и добрым человеком. Он заботился обо мне, одевал, кормил, учил всему, что могло помочь мне не только выживать на болоте, но и процветать. Кроме того, речь идет о событиях, в результате которых я появилась на свет, так что разве честно будет говорить, что я о них жалею?

В последний раз я видела отца, когда он, шаркая, вошел в зал суда округа Маркетт в наручниках и кандалах на лодыжках, чтобы вскоре оказаться за решеткой с тысячей других мужчин. Я не присутствовала на рассмотрении его дела. Мои показания были признаны ненадежными в силу моего юного возраста и воспитания, а кроме того, ненужными, потому что моя мать предоставила обвинению доказательства, которых хватило бы, чтобы упечь моего отца за решетку на дюжину пожизненных сроков. Но родители моей матери все же привезли меня из Ньюберри в тот день, когда папа был осужден. Думаю, они надеялись, что, увидев, как он получает по заслугам за то, что сделал с их дочерью, я возненавижу его так же сильно, как они. В тот же день я впервые встретила своих дедушку и бабушку по отцовской линии. Представьте себе мое удивление, когда я узнала, что мать человека, которого я всегда считала чистокровным оджибве, была белокожей блондинкой.

С того дня я проезжала мимо тюрьмы округа Маркетт по меньшей мере раз сто. Каждый раз, когда возила Мэри к специалисту, или обеих девочек по магазинам, или когда мы выбирались в город, чтобы посмотреть фильм в кинотеатре. Саму тюрьму не разглядишь со стороны шоссе. Все, что видят прохожие, – это извилистая дорогая, обрамленная старой каменной оградкой. Она похожа на въезд в старинное поместье и вьется между деревьями в сторону скалистого откоса, с которого открывается широкий вид на залив. Здания из песчаника, принадлежащие государству, находятся в реестре исторических памятников и датируются тысяча восемьсот восемьдесят девятым годом, когда была открыта местная тюрьма. Максимально охраняемое крыло, где содержался мой отец, состоит из шести этажей, в нем пять одиночных камер. Оно окружено двадцатифутовой каменной стеной и трехметровой изгородью из колючей проволоки. Периметр контролируют восемь башен, откуда легко вести огонь. Пять из них снабжены камерами, позволяющими следить за передвижениями внутри жилых блоков. Во всяком случае, так описывает это место Википедия. Внутри я никогда не бывала. Однажды я осмотрела тюрьму с помощью карт «Гугла», но тогда во дворе не было заключенных.