К вечеру город обложило тучами. Первый ярус туч был почти черный. Второй – фиолетовый. И третий, видный только местами, в разрывах, состоял из легких светлых облаков, подсвеченных заходящим солнцем. Легкие облака быстро неслись куда-то, то нагоняя друг друга, то расставаясь, в то время как первые два яруса висели неподвижно и лишь меняли форму.

– Дождь будет! Закройте окна, а то стекла ветром побьет! – озабоченно сказала мама Гаврилова.

Саша и Костя торчали на крыльце и, задрав головы, смотрели в небо. Ласточки проносились так низко, что чудом не задевали плоские черепичные крыши. Костя и Саша надеялись, что какая-нибудь ласточка врежется в трубу и тогда можно будет ее поймать.

– Она потеряет сознание, а мы будем ее выхаживать! – мечтал Костя.

– А если не потеряет? – беспокоился Саша.

– Ну не потеряет и не потеряет. Все равно она не сможет взлететь.

– Костя! Это стрижи не могут взлетать с земли! У них слишком длинные крылья. А ласточки могут.

– А если стриж потеряет сознание, мы его наловим?

– Наловим! – успокаивал брата Саша. – И стрижей наловим!

Но стрижи пока сознания не теряли, да и ласточки не спешили врезаться в трубы. Воздух то совсем замирал, то вдруг порывами налетал ветер – такой сильный и внезапный, что старую иву укладывало ветвями на землю. И все это происходило почти в полной тишине. Ива укладывалась, потом поднималась, отряхиваясь, и опять лишь черные тучи висели над городом.

К Саше и Косте подошла Рита, только что избавленная мамой от скотча, и тоже уселась на крыльцо ждать, пока сверху начнут сыпаться оглушенные ласточки.

– Мальцики, мальцики! Первая птицка моя! И я вам ее не дам! – торговалась она.

Рита делиться пока не умела. Ей нужно было «всё моё». Мои игрушки, моя тетрадь, мой пластилин, моя ручка. Всё это складывалось в старый рюкзак, который задвигался в ящик под кроватью.

– Хорошо! – согласился Саша. – У тебя шоколадка была большая? Тащи ее сюда! Меняем на птичку!

Рита подумала и, так как птичка была соблазнительнее, достала из своего рюкзака шоколадку. Братья ее мигом съели и даже с самой Ритой немного поделились.

Стемнело. Ласточки исчезли. Изредка над крышами проносилось что-то стремительное, но не такое пластичное в движениях, как ласточки. Это летучие мыши охотились за мотыльками. Слышно было, как вдали ревет штормовое море.

Гавриловы потолкались на кухне еще с полчасика, а потом мама сказала «Спокойной ночи!», потушила свет и легла на скрипучую раскладушку к уже спящей Рите.

Комнаты были смежные, стены тонкие. Чтобы никого не разбудить, приходилось ложиться рано и всем вместе. Петя, привыкший бодрствовать ночами, ушел во двор. Сквозь жалюзи было видно, как вспыхивает его фонарик. Петя пытался читать при свете фонарика и временами дико хохотал. Папе Гаврилову это казалось подозрительным. Петя утверждал, что готовится к математике, но уж больно смешными были его математические формулы.

– Тебе не холодно в гамаке? Если пойдет дождь, приходи на кухню! – крикнула с раскладушки мама.

– Нет уж. Я в нашем микроавтобусе лягу, – отозвался Петя.

Папе Гаврилову не спалось. Он лежал в тишине комнаты и прислушивался к звукам. Звуки были непрерывными, доносились из разных мест, и каждый имел свое значение. Вот чешутся и зевают в темноте собаки. Вот черепаха Мафия ударилась краем панциря о стенки аквариума. Вот пискнула морская свинка. Вот Шварц, владыка крысиного гарема, скребет дверцу клетки. Вот где-то наверху в небе прогрохотал гром. Пронесся ветер, застонали листы жести на крыше соседнего дома, будто заплакали на чердаке одинокие привидения. Хлопнула раздвижная дверь микроавтобуса. Это Петя отправился спать.

Папа начал уже проваливаться в сон, когда что-то тяжело и одиночно ударило по подоконнику. Затем кто-то постучал в стекло невидимым пальцем: раз-два-три. Это было сигналом, потому что уже через мгновение все вдруг забарабанило, загудело. Хлынул дождь, такой сильный, словно кто-то приподнял море и, устав держать, отпустил его.

Временами звуки дождя затихали и грохотал гром. Удары молний и гром почти совпадали. Огромный электрический кнут стегал город. Вот он ударил в крышу подстанции, вот в парк у моря, вот тремя близкими ударами прошелся по набережной. Затем край электрического кнута высоко вскинулся, грозно выгнулся, томительно застыл – и совсем близко что-то оглушительно треснуло. Окна осветились потусторонним светом. Подпрыгнула на столе посуда. Сам собой открылся холодильник. Заплакала, проснувшись, и сразу же заснула Рита. Папа понял, что молния ударила в здание музея.

Постепенно молнии стали затихать, и остался один дождь. Он лил, лил, лил, лил, не ведая ни остановки, ни передышки. Папа заснул, и звуки дождя вплетались в его сон. Папе снилось, будто город затопило и дом плывет. И покачивается, и выплывает из города, и плывет куда-то дальше, и они отталкиваются длинным шестом, чтобы их не унесло в море. Потом и дом куда-то исчез и остался лишь плот. И на этом плоту кроме детей были еще и собаки. Вилли и Ричард оглушительно лаяли, боясь спрыгнуть в воду. В этот момент по крыше словно дятел клювом застучал, и папа сквозь сон подумал, что странный какой-то гром.

– Мне стра-а-а-а-ашно! – сказал кто-то на ухо папе.

Папа привстал. В его руку вцепился испуганный Костя. Вилли и Ричард носились по кухне и лаяли, вскидывая морды к потолку. За окном только начинало рассветать. Дождь больше не лил, и дом не плыл и не раскачивался. «Сел на мель», – подумал папа.

– Я слышал! По крыше кто-то ходил! – пискнул Костя.

– Это гром, – сказал папа и, упав головой на подушку, мгновенно уснул.

На этот раз ему ничего уже не снилось. Спал он долго и проснулся от пения птиц. Пение было назойливым и повторяющимся:

– Пилик-пик-пик! Пилик-пик-пик! Пик-пик-пилик!

Казалось, птички сидят на голове и долбят маленькими клювиками по барабанной перепонке. Некоторое время папа Гаврилов сквозь сон умилялся, что вот птички проснулись после дождя и радуются выползшим на асфальт червячкам. Но тут птички начали кричать человеческими голосами, стучать по закрытой калитке, и папа сообразил, что птички на самом деле были электрическим звонком в дверь.