был ли это торф у палатки из оленьих шкур или толстый бельгийский ковёр в изысканном отеле, он всё равно спал на пороге комнаты своего государя. Где-то, далеко среди торфяников и болот Скреланда, лишённых заметных чужому глазу ориентиров, посреди рощицы карликовых ив лежала крохотная лощина. Здесь появилось на свет дитя, которому шаман дал имя Ээйюулаалаа. Никто не ждал пастора Официальной Церкви, ex officio[8] обязанного регистрировать рождения в своём обширном приходе — он жил в сотне километров от этой ивовой лощинки — никто не ждал, что тот правильно запишет Ээйюулаалаа и, возможно поэтому, он этого и не сделал; скрелинги, будучи в основном неграмотными, не видели разницы. Однако же, в основном, но не полностью. Шаман знал, как это пишется и написал это — один-единственный раз — рунами на кусочке оленьего рога, который вручил родителям младенца, настрого запретив им показывать этот кусочек, чтобы кто-нибудь не наложил на ребёнка заклятье. Шаман приходился младенцу не то дядей, не то двоюродным дедом и на праздновании этого события он так нализался «Каплями Гоффмана»[9] (если слово «нализался» достаточно подходило для описания эффекта той старинной, но ещё действенной и мощной смеси бренди и эфира, о которой говорили: «Три капли вырубают оленя, четыре — убивают лося, пять — оглушают белого медведя, шесть — валят с ног мускусного быка, а от семи и троллева ведьма заулыбается»); Так что, быть может, он тоже написал это имя неправильно.

Мальчик вырос несильно, поскольку скрелинги — народ невысокий; но он взрослел и мужал, учась у родителей обращению с оленями, а у старого дяди или двоюродного деда — лекарскому делу и обращению с эльфами и троллями; как научился и другим вещам, которые скрелинги даже не упоминают при чужаках. И, когда пришёл срок (а приходил он нечасто) выбрать шамана, который отправится к королю и станет оберегать короля от напастей (нынешний шаман понимал, что слишком стар и может умереть), этого юношу внезапно и непрестанно стали посещать столь убедительные и показательные сны и видения, что все шаманы Скреланда сошлись на том — ему и следует идти. При дворе его обязанностями стало заботиться о священном яйце, накладывать чары на порог или кровать, при необходимости стучать в тум-тум и, при ней же, дуть в орлиную свистульку (два последних занятия сами по себе необходимы не были) и распевать защитные напевы. И, в знак доверия, которое Двор Скандов и Фроров питал к скрелингам, Оле вверили полное попечение над Монаршьими сапогами, ботинками и тапочками: наиважнейшее волшебство! Поэтому, каждую ночь он счищал пыль или соскабливал сор и грязь с королевской обуви, и, подмечая, где король побывал, решал, где королю следует побывать: «Несите его хорошо, хорошо, несите его хорошо, хорошо, хорошо», бормотал Оле, натирая обувь короля Скандии и Фрорланда подкрашенным ароматным жиром, которым его обеспечивали. Однажды, при предыдущем короле, Йоне XII и XI, он, «Оле-фрорец», как его обычно звали при дворе, заметил на паре королевских высоких ботинок следы суглинка, который мог отыскаться лишь в поместье одной благородной (и прекрасной) дамы, известной (только не Йону XII и XI), как двойной русско-прусский агент на жалованье. На всё, во что король когда-либо обувался, Оле наложил такие эльфовы чары, что король никогда больше туда не ходил. Причём, не понимая, отчего это так.

Всё это совершенно не походило на затяжные сумерки, накрытые небом равнины с золотистым мхом, по которым тёмными тучами проплывали рогатые стада, ночной небосвод, под трепещущей накидкой северного ведьминого сияния; но во снах предки заявляли, и ясно и смутно, что он должен служить Королю: и он служил, хотя едва ли король знал, что ему служат подобным образом — а как именно он служит и насколько хорошо, король вообще не имел представления.

И, разумеется, король знать не знал, что, пока он беззаботно охотится за случайными развлечениями в этом странном городе, скромнейший из его слуг охотится за самим королём, неустанно сопровождая его тенью от улицы к улице, ибо тому, кто укрывался на безлесых скреландских торфяниках, нетрудно было укрыться в этом лесу из домов.

— Но не смогут ли республиканцы и прочие анархисты прибыть сюда, в Беллу, чтобы повредить королю-юнцу? — спрашивает одна из «ведьм».

— Матушка не велит, — твёрдо заявляет Эмма-Каттерина. Потом… — Нам в тот большой сарай или нет?

«Королевско-Имперское Управление Парков, Лесов и Земель», ах-ха, — произносит капеллан. Мрамор, гранит и полный набор мансардных башенок; всё это находилось прямо перед ними.

Губы Матушки шевелятся; ей нет нужды в записных книжках. — Ритчли — одиннадцать выгонов, право выпаса: выплата наличными. Георгиу — право на сбор дров: выплата наличными. Аполлоград, что в Гиперборее — двенадцать полей для гусей и коз, которые они превратили в парк, ах, Батюшка, который теперь на Небесах, любил завтракать тамошним гусиным жиром; сборы за это: выплата наличными. Три оленьих заповедника в Паннонии и заячьи угодья там же: выплата наличными. Все квартальные пошлины за прошлые две недели, оброк, лен, копигольд[10], круговая порука, отчисление Турецкой Дани, мым-мым — сколько? Сто тридцать пять дукатов, одиннадцать скиллингов, тринадцать грошей, один полугрош — плюс проценты — нам сюда, в этот большой сарай. — Она игнорирует широкую парадную лестницу и движется к чёрному входу сбоку.

Внутри помещения, подглядывающий сквозь стекло конторской двери клерк-бухгалтер испускает стон: — О Боже, она надвигается!

— Её Тучность! Ну вот! Ты высчитал её проценты? Сейчас же!

— Слишком поздно слишком поздно — а кроме того, она всё равно сделает это сама.

— Встать! Всем встать! Ваше Титульное Величество! Нижайше приветствуем и припадаем к ручкам и ножкам!

Титульная Королева Каринтии (Большая Матушка и проч., и проч..) пропускает это мимо ушей. Она обращается к свите, с некоторым облегчением осев на громадный и массивный стул, стоящий там исключительно для этого: — За этот квартал, рента из этого большого сарая пойдёт прокажённым, на оплату свежего хлеба, не стоит им сминать кровоточащие дёсны о жёсткий и чёрствый — Писец! — это клерку-бухгалтеру, — Счёты! — В то время в изолированной лечебнице святого Лазаруса пребывало меньше сотни пациентов; большинство людей в Триединой Монархии («…четвёртой по величине Империи Европы…») навряд ли вообще что-то об этом слышали: но Титульная Королева Каринтии знала каждого из них по имени и каждым щелчком костяшек на счётах она выпекала им ещё одну порцию хлеба.

Не одни только ленные сборы приносили доход; приносили также и каторжные работы, как кара за преступления: подневольные труды на Королевских и Императорских