И не в этот ли сентябрьский день с обедом и поздним ужином, когда она опять расторопно подавала и уносила блюда и тарелки дорогого «царского» сервиза, который ставили по приказу Ольги Евгеньевны, тещи, только когда приезжал Сталин с гостями (разбить тарелку этого сервиза было — грозило чуть ли не каторгой!), Валя Истрина поняла, что, может быть, против ее воли (какая там воля, если мобилизовали, отдали служить, как в солдаты) этот человек будет ей принадлежать (как там еще?) — о, великое, колдовское женское чутье! — только ей, и она — только ему и его неимоверной скрытной властности. История знала такие примеры — от Петра и раньше… Ибо такие женщины таких мужчин либо сразу отвергают и ненавидят словно бы ни за что, но скорее, много скорее и чаще, рабски, беспомощно, беззаветно — пошлое слово, но если так — и повторю еще, рабски любят. Таких мужчин такие женщины не бросают, не ревнуют и даже как будто не говорят им слова любви…

Ночью она долго не могла заснуть. Была противна низкая, тесная белая-беленая келья, донимал лай сторожевых собак, и само это Зубалово, имение старинное, было, очевидно, и с духами, и с привидениями, присутствие которых она чувствовала и, содрогаясь, только лишь терпела, переносила. Куда денешься? Терпи. Да, здесь было плохо. Плохое место, худое и гиблое. Над Зубаловом будто лежало чье-то заклятие, и оно касалось всех, кто жил здесь раньше, и новых хозяев, и живших по соседству других вождей, гостей, охранников и обслуги. Здесь была полудобровольная каторга, которая хуже каторги настоящей. Там есть какой-то просвет, срок. А здесь словно бы и срока этого не было.

Однако в сегодняшнюю ночь Валечка Истрина скорее не могла заснуть от радости. От какой-то неожиданной великой и горделивой радости. Ведь она видела Сталина, ставила перед ним тарелки, подавала стаканы, Сталин САМ спросил ее имя, познакомился с ней. И наплевать, что на нее сально щерился за столом черноусый командарм Буденный (тогда он еще не был маршалом), что какие-то двусмысленные шуточки кидал холеный Ягода, в своих орденах и серых усиках похожий, как брат, на Ворошилова. И масленый этот, с ужимочками, болтун Бухарин. Все они были обыкновенные, хоть и высокотитулованные, мужики, откормленно-наглые, имевшие как бы неоспоримое право на свои, тоже наглые, шуточки и взгляды.

Но Сталин никаких шуток не бросал, был спокоен, прост, не слишком красиво ел — вилка в правой руке, усы вытирал когда салфеткой, а случалось — и рукой, но за этой неторопливостью, за этой его «простотой» проглядывалась, однако, такая страшная власть, что у Валечки холодело под коленками и на том валике-мыске, когда она подходила к Сталину, меняла прибор, уносила посуду. И это был не страх — что-то другое… Страх она испытывала, пожалуй, только перед комиссаром охраны, долговязым и надменным Паукером, да еще перед таким же, но пузатым и грозным хамом Власиком, который с ее приездом в Зубалово уж очень как-то недвусмысленно ее опекал и ждал, видно, только случая, КОГДА… Женщины чутки на отношение тех, кто на них смотрит, и этим чутьем без ошибки читают, казалось бы, самые сокровенно запрятанные помыслы поглядывающих.

Да… Валечку явно пригласили сюда для лакомства. Но… В Зубалово она прослужила недолго.

После гибели жены Сталин перестал ездить на дальнюю дачу. Говорили, что ему быстро, меньше чем за год, построили новую, ближнюю дачу под самой Москвой, за станцией Кунцево, у деревни Давыдково. В Давыдково у Вали жила двоюродная сестра. В Зубалово же после смерти Надежды Сергеевны повисла тяжкая тишина. Ольгу Евгеньевну увезли лечиться. Сергей Яковлевич бродил по выморочному имению, как безмолвная тень. Часть прислуги просто уволили, рассчитали. Вызвали и Валечку.

«Авось, и меня рассчитают!» — радовалась даже. Теперь, когда Сталин перестал приезжать, дача эта и вовсе опостылела.

И опять Николай Сидорович Власик, хмуро глядя на исполнительную пригожую рабыню, спросил:

— Истрина! Ты хотела бы работать в Кунцево… Подавальщицей… У товарища Сталина?

— У товарища Сталина? Хотела бы, — пролепетала она.

— То-то… Тогда собирайтесь, — вдруг переходя на «вы», пробасил он. — Там будет хорошая комната… Новая… Зарплата выше… Все, что надо… Но — смотри! (Опять на «ты»). Служить, служить, СЛУЖИТЬ! Чтоб товарищ Сталин довольны были. Никаких пререканий с ним! Упаси тебя бог! Никаких вопросов… Жалоб… Там… В крайнем случае… Кто обидит… МНЕ! — толстый Власик явно был не в духе. — Собирайтесь живо… Чтоб… Машина будет… Много добра? Огарков разных? У вас… У тебя?

— Мало. Ничего нет… Платья… Юбки… Да так…

— Собирайтесь! — Власик любил повторять. — Час на сборы. И…

— Слушаюсь.

— То-то! — ушел, грузно ступая в сапожищах по скрипящим половицам. Сапоги были — сорок последний…

А она, проводив осмелевшим взглядом спину гиганта, его жирный загривок, вдруг поняла: не зря ее переводят.

Никого из зубаловской обслуги, кроме нее, в Кунцево не взяли.

* * *

— Служащих с дальнэй… Уволить… Оставыт минымум. Суда ныкаго нэ хачу. Пусть там сыдят эты… Аллылуэвы… суда ым вход… запрэщен.

— Может быть… Истрину… Недавно принята… Хорошо служит… Просила меня… (Врал, врал Николай Сидорович, сам он душой прикипел к пригожей подавальщице… Ведь выбирал для себя! Ох, тайна… Однако не от Сталина.)

Сталин ТАК посмотрел… Двинул усом! Мороз по коже. Но, очевидно, Власик угодил. Ее-то, Валечку, Сталин и сам хотел взять из Зубалова. Сам хотел… Но не подавал вида. Решил: «До случая. Не угодят здешние, новые. Прикажу…» А не угодить ЕМУ — это уж очень просто.

— Рэшяйтэ… самы, — буркнул он. — Самы! — с той интонацией, какую вкладывают в приказ. — Да!

И Власик отлично понял это! Он ли не знал товарища Сталина. Еще с тех, с царицынских времен. Знал, понимал каждый его жест, вздох, фырканье, взгляд этих страшно меняющих цвет глаз. Этого вкрадчивого сталинского голоса, от которого мурашки ползли по рукам, по заспинью… Власик знал, кажется, все привычки-прихоти Хозяина. Так преданный раб может любить своего рабовладельца, скорее уж не раб, зачем обижать его, а тот из рабов, кого именовали вольноотпущенным и которого отпускали, зная, что он, отпущенник, никуда никогда не уйдет. Да. Несмотря на дубовую внешность, ухватки, силу амбала и хама, Николай Власик знал, как поддакнуть Хозяину, как даже усмирить его гнев, как ввернуть нужное слово, как поддакнуть, как разыграть изумление и в дурака, в дурака сыграть (а дураком он вовсе не был!), и даже знал, когда можно спорить с ХОЗЯИНОМ, отстаивать что-то свое. Одна из черт Сталина: беспощадный во всем крупном и решающем, был он уступчив даже обслуге, какой-нибудь прачке (мать прачкой была!), мог выслушать сентенции дворников, истопников, банщиков и шоферов. Да, Власик был самый удобный из слуг. И потому — не падал. Валились другие… Он оставался. И вот ведь опять верховым чутьем, верховым, мужицким, лукавым, угадал и — угодил Вождю.

Румяная, улыбчивая, вся в улыбках, как утреннее солнышко, появилась в столовой вождя Валечка: