Вот из Завесы вынырнул последний грузовоз, состав протащился ещё с десяток шагов, ещё раз засвистел гудок, ещё раз клубы пара рванулись под своды Станции, и Махина замерла, как бы засыпая. Наступившая тишина на этот раз держалась чуть дольше, чем при Развороте, а затем толпившийся на перронах народ – будущие седуны людских и каморного вагонов, провожающие и просто зеваки – разразился традиционными оглушительными рукоплесканиями. Больно интересно всё это гляделось для людей, в жизни которых было не так уж много развлечений. Тут же раздались свистки десятников, набежали грузчики и хозяева товара – и началось затоваривание грузовозов, представлявших собой здоровенные металлические короба на колёсах, с целиком откидывающейся боковой стенкой. В людские же вагоны потянулись седуны.

Выжига немного постоял среди всеобщей суматохи, привычно отмечая торгашеским взглядом, кто, куда и какие товары грузит, но, спохватившись, пожал плечами и потащил разочарованно крякнувшего камила к выходу. Забавно всё-таки: ну что этим птицам-переросткам до людской суеты? А вот зерном не корми, дай поглазеть…

До рассвета было ещё далеко.

А значит, всё пока шло по плану.

Жаль, что счастье не валяется по дороге к нему.

Апофегмы

Снилась ему Милка.

Она снилась ему каждую ночь всю последнюю декаду, и каждый раз это выглядело одинаково. Как обычно, Благуша видел тот момент, когда уже пролез сквозь дыру в плетне и, хоронясь среди густо разросшихся кустов малины, старается незаметно подобраться к окну дома Милки, чтобы застать любимую врасплох и сорвать заслуженный поцелуй: была промеж них такая незатейливая, но щекочущая нервы забава. И надо было подобраться так, чтоб не зашуршал ни единый листочек, не треснула самая тонкая веточка… Вот и знакомое окно с резными наличниками, уже совсем близко, занавесочки с затейливой вышивкой лениво полощутся на ветру… А вот уже видна прелестная головка ненаглядной девицы, склонившейся над прялкой посреди комнаты, и отчётливо просматривается каждая чёрточка любимого лица…

Уцепившись за подоконник и затаив дыхание, Благуша начал выпрямляться…

И наткнулся на насмешливый и озорной взгляд Милки, непостижимым образом оказавшейся возле самого окна с большой глиняной кружкой в руках. Молча протянув руку, девица накренила кружку над его головой, и не успел Благуша отпрянуть, как прямо в лицо плеснула тугая струя… неожиданно горячей и вонючей жидкости.

Охнув, Благуша попятился в кусты, отплёвываясь и пытаясь протереть глаза рукавом. От удивления на него нашёл какой-то столбняк. В первый раз сон сошёл с накатанной колеи и обломал ему сладкий поцелуй.

– Ах ты, сто тысяч анчуток тебе в… – прозвучал над головой неожиданный бас. – Помочиться некуда, халваш-балваш, чтобы в кого-нибудь не попасть! Да что за жизнь такая, халваш-балваш, с такого ж испугу можно и копыта отбросить! Что это ты тут, халваш-балваш, делаешь, парень?!

Благуша вздрогнул, распахнул глаза во всю ширь и прямо перед собой обнаружил жутко удлинившуюся, высунувшуюся из окна руку Милки, в тот же миг жёстко потрепавшую его по щеке.

– Да ты никак пьян, халваш-балваш?

И Милка снова потрепала его по щекам, настойчивей и жёстче, вовсе даже не девичьим движением, а грубым, мужским. Голова слава так и мотнулась из стороны в сторону.

– Да очнись же, парень! Халваш-балваш! Сон-травы, что ли, обтрескался? Ух уж эта молодёжь, сто тысяч анчуток каждому в штаны и ещё десяток тебе лично!

Только Благуша собрался что-то ответить, как Милка размахнулась и отвесила ему такую могучую затрещину, что он, не устояв на ногах, зарылся головой в кусты. А когда, перекатившись на спину, снова ошалело продрал глаза, то вместо милого девичьего личика узрел склонившуюся над ним гнусную, разящую сивушным перегаром и чесноком харю, сплошь, до самых пьяных узких глаз заросшую спутанной чёрной бородой и увенчанную остроконечным стальным шлемом – на этот раз действительно наяву.

– Ну, очухался наконец, – радостно пробасила харя, поправляя толстой волосатой пятернёй сползающий на приплюснутый нос край шлема. – Тебя случайно не Благушей звать-величать, малый? Я ж тебя вроде как вчера на кону видел, среди торгашей с Рось-домена, верно? И как тебя угораздило так набраться, что аж сюда занесло? Я ведь тут завсегда останавливаюсь по малой нужде, место мне чем-то нравится, прямо за душу берут кустики-сосёнки, а запах лесной какой ядрёный – аромат! Ну, конечно, до того, как я того, халваш-балваш… облегчусь. Потом аромат уже другой. Хочешь, порадую? А домен-то твой тю-тю! Нескоро сможешь теперь домой-то попасть…

Вот тут-то Благуша и проснулся окончательно, признав в узкоглазой широкоскулой харе стражника-раздрайника Обормота. Манга по происхождению и, следовательно, жителя Простор-домена, в котором Благуше в этот день ну никак не следовало находиться…

Друзья приходят и уходят, а враги накапливаются.

Апофегмы

Не веря своим глазам, Благуша стоял на Краю, глядя на ту сторону широко раскинувшейся пропасти. А там, под ясным утренним светом Небесного Зерцала простирался снежный домен, сменивший его родной, лесной. От белизны снега ломило в глазах, а в лицо через затянутую густым туманом пасть Бездонья бросало ледяные порывы ветра. И куда теперь унесло его родной домен, только Смотрящему было известно, Великому и Двуликому Олдю.

Проморгал Благуша свою полночь, хоть и не по своей вине. Впрочем, сам он тоже был хорош, раз позволил себя так объегорить. «Эх, Выжига, Выжига, – горько думал Благуша, – что ж ты наделал? Усыпил и бросил меня здесь, в чужом домене, а сам, верно, остался в родном, к Милке поближе. На такую низость пошёл, друган, чего-чего, а такого я от тебя не ожидал, никак не ожидал…»

Думалось тяжело. После сонного зелья завсегда так думается, особливо после браги, разбавленной этим зельем. Из двух возможных вариантов: сидеть возле Моста и ждать появления своего домена или отмахать целых сто переходов до столичного храмовника, чтобы точно узнать, где он сейчас находится, и вернуться уже целенаправленно, отмахав ещё столько же, – Благуше подходил только второй. Ведь ежели просто сидеть и ждать, то, конечно, может и повезти: вдруг родной домен вернётся уже на следующий день? Но можно просидеть и декаду, монаду и даже больше, а дома родного так и не увидать. В общем, в путь, и как можно быстрее. Бабки в количестве девяти полных матрёшек, удачно заработанные на вчерашнем кону торговлей строевым лесом, у него имелись (спасибо засранцу Выжиге, хоть бабки оставил), и шансы успеть за три дня до храмовника и обратно тоже были неплохие. Эх, бабки, бабки… Сердце кровью обливается, когда подумаешь, что так бездарно, не в барыш, а в гольный убыток тратить приходится, да что поделаешь. Бабки – дело наживное, а Милка… Милку он отдать Выжиге не мог. Лучше уж сразу в Бездонье с головой, ежели, конечно, пустит его в себя Бездонье, или на рельсы, под колёса Махины, ежели, конечно же, та не остановится, как завсегда делает перед людьми, чтобы, не дай Олдь, не задавить…