и правильно «нелюди», или как их там местные называют, очистили от автохтонов этот мир. На кой ляд им вообще планета была нужна? Чтобы расковырять, реки иссушить, землю в асфальт закатать? Места живого не осталось. Да и живым – тоже.

Мертвый город, медленно разлагающийся на поверхности, населен призраками былого блеска и величия. Они тянут ко мне свои щупальца из ржавых лимузинов и разоренных вилл, позеленевших памятников и почерневших скульптур, высохших фонтанов и покрытых барельефами мостов. Приметил намедни в квартале от площади с павильоном монументальное основательное здание с массивными каменными колоннами. Окна давно выбиты и, судя по темным подпалинам, внутри полыхал пожар. Грешным делом, принял за музей, но нет. В нем располагалось какое-то административное учреждение, полное почерневших металлических шкафов, сейфов, табличек на стенах. Что на них написано, не разберешь. Все покрыто слоем сажи, перемешавшейся с пылью, и смесь эта скрадывает звуки, цвета, минуты, годы. Смертная тоска.

Снаружи слышится звонкий детский смех. Звук доносится из ближайшего проулка и мне становится не по себе. Осторожно, чтобы не поймать шальную пулю или любой другой ее аналог, выглядываю из-за угла. Метрах в пятидесяти от меня врос в мостовую автобус с узнаваемым значком – бегущей фигуркой с ранцем. Окон в машине давно нет, двери раскрыты, каркасы сидений истончились, сквозь дыры в полу видно дорогу. Никто не садился в этот автобус десятилетиями, после того, как он в последний раз развез детей из школы. Но ведь я слышал смех. Наверное, схожу с ума. Но как здесь сохранить рассудок? Весь этот проклятый город – большая усыпальница, а в склепе никому не придет в голову смеяться.

Вся Надежда – склеп, и бункер, в котором размещается миссия, его неотъемлемая часть. Может быть поэтому и народ в нашем бункере подобрался в основном молчаливый, смурной, воздухом мертвого мира до костей пропитанный. Зашел я как-то после очередного выхода на поверхность в столовую, а они делают вид, что меня не видят. В упор. Дед Клаус разве что не отворачивается пока. До поры. Но чего я хотел? Боевого братства? Профессиональной солидарности? Чтобы по плечу похлопали. Садись, мол, брат-прогрессор, промочи горло, авось и забудется все мерзкое, что ты сотворить успел. Ан нет. Изгой, детоубийца. Чужак, он и на Надежде чужак. Будто и камуфляж не снимал. Нет меня здесь. Или «здесь» для меня уже нет?

Видеть никого не хочу. Ни Ольгу проклятущую, ни Котофея Марковича, ни подчиненных его, белоручек. А доведется с членом совета свидеться, в лицо плюну. В общем, забился я в свою комнату как таракан в щель, запечатал металлическую дверь на два оборота, и думаю: мне оно надо? Вот это все мне за что? Выдернули из джунглей, легенду о ранении запустили, да так, что ногу калечить пришлось, прихрамывать теперь, покуда на Землю не отзовут. А лучше – обратно, в устье Тары, чтобы в самое пекло. Пусть даже по возвращению на Гиганду мной контрразведка заинтересуется. Алайцы, доложу вам, не имперские крысоеды: миндальничать не любят, народ на расправу скорый, на заслуги перед герцогством смотреть не будут. И чхать будут на личный его высочества жевательный табак, которым меня сам герцог после одной из успешных операций отметил – за мужество и беспримерный героизм. Но плевать! Лишь бы забыться и о Надежде не вспоминать.

Кому, змеиное молоко, об этом расскажешь? Тот же Всеволод Маркович во мне убивца видит. Не в Оленьке своей, которая операцией руководит, почему-то. Во мне! Снайпер в его глазах, видите ли, тот же палач, только высококвалифицированный. Потому что только палач способен жертве в глаза смотреть и хладнокровно наблюдать, пока не потянет их поволокой, чтобы потом спокойно доложиться о поражении цели.

Чем крыть? Он и раньше ведь прав был, хоть и отчасти. Я в устье Тары, что уж скрывать, крысоедов положил на три жизни вперед, и такими же отпетыми головорезами командовал. Привыкнуть бы к смерти должен – во имя прогрессивной миссии! – но лица-то мне до сих пор снятся. Человеческие у крысоедов лица. А ведь с той стороны, возможно, такой же брат-прогрессор алайцев в оптику высматривает. И тоже, полагаю, не по своей нужде. Только, вот, в джунглях у Тары во взрослых мужиков стрелять приходится, а не как здесь. Знать бы, на что соглашался… Но так не предупредил никто, не намекнул даже. Секретности напустили по самое змеиное вымя. Особо важное задание! Как же! А теперь, выходит, прав Всеволод Маркович на все двести процентов. На все триста! Господи-боже, как с ума не сойти? Я человек, а не ангел смерти. Не мне через Лету детей переводить.

В школе прогрессоров, между прочим, меня не к мясорубке готовили, и не к таким миссиям «гуманности». На Гиганде еще юнцом внедрили в охотничий клуб, чтобы к элите Алайского герцогства поближе был. Агент влияния доступ к высшим кругам должен иметь. Потом – война, мобилизация, зачисление в снайперскую группу, и – вот где прозвучал первый звоночек! – понеслась душа по кривой дорожке, пока на Надежду не вынесла. Но что бы, интересно, любезный Всеволод Маркович сказал, если б его подопечного в реальный бой бросили, да чтоб вымазался по локоть в крови? Как бы на своего питомца смотрел? То-то и оно!

Но я, заметьте, ворчливого старикана не осуждаю. Понимаю в чем-то даже, сочувствую. Сидел себе спокойно, ус крутил, да брата-прогрессора на аборигенов науськивал. Они тут, оказывается, лаборатории под видом одаренных местных запустить пытаются, чтобы от синдрома Вернера избавить, почву и воздух очищают. Да только не получается в нужные сроки уложиться. Мрет народ, да с метаморфами потихоньку в неизвестность тикает. Не дураки, понимают, что глупо питать особые надежды на мертвую Надежду. Но спасательная миссия, однажды затеянная, все равно продолжается. Такую махину, коль в движение пришла, остановить сложно. А кое-кто, напротив, только рад, что конец Надежды хоть на какой-то срок оттягивается. Возможности-то какие для экспериментов открываются! Ого-го! Планетарные, космические!

Интересно, питал бы светлые надежды дражайший Всеволод Маркович, если б знал, что Надежда не только комиссии по контактам будет интересна? Судьбой аборигенов, подозреваю, очень заинтересовалась структура, чья аббревиатура да не будет упомянута всуе, ибо порядком наслышаны, а теперь, быть может, и близко познакомились. Без ее одобрения, полагаю, совет на такую авантюру бы не решился. Просто мурашки по коже – от ситуации, от бункера, от Ольги этой. Такая милашка, казалось бы, но, глянь-ка, жесткий координатор. Что в ее огненной головке творится, уму не приложу. Странников она, значит,