Долго ли коротко, вот и Самара миновала, а кургана все не видать, только степь плоская. Устал Николка плыть, да и лодочка его протекать стала. Как-то под вечер ветер на реке поднялся, с волнами, лодочка воды набрала и перевернулась. Все, думает Николка, конец мне пришел, тону. Стал он Святому Николаю молиться, вдруг чует — что-то его под живот подперло и к берегу тащит. Вылез Николка на берег, обернулся и видит — у берега в камышах большой сом плещется, рот усатый раскрывает, будто сказать что-то хочет. Наклонился к нему Николка послушать, хоть и боязно было, а сом ему тихо, шепотом, и говорит: «Ты, Николка, моего сыночка маленького отпустил, пожалел, а теперь тебя самого жалеть впору. Знаю я, кого ты ищешь, да не справиться тебе с идолищем. Чтобы его победить, надо его имя знать, а никто из людей его имени не слышал. Одно есть только средство — надо самому нечистью притвориться, тогда, может, идолище тебе свое имя и скажет».

Научил сом Николку, как нечисть из себя изобразить — измазал тот себя речной тиной, чтобы запах человечий отбить, и всю одежду навыворот надел. Еще в камышах нашел он череп лошадиный и к голове приладил — стал точно упырь, только еще страшнее.

На прощание дал ему сом кинжал булатный. Давно, говорит сом, обронил его в речной ил раненый воин. Хотел тот воин Волгу переплыть, да не переплыл — вот только кинжал от него и остался, остальное рыбы съели.

Поклонился Николенька сому, завернул кинжал в тряпицу и пошел в степь. Вот и курган уже виднеется, а на нем баба каменная. Дождался Николка ночи и забрался на курган. Баба его как увидела, так зашипела, стала бельмами своими ворочать — кто это такой идет, живая душа али мертвяк? А Николка нарочно против ветра стал, согнулся в три погибели и лицо под черепом лошадиным спрятал. Подошел он к бабе поближе, поклонился и говорит: «Здравствуй, хозяюшка, извини что потревожил! Послали меня кикиморы лесные, что на восточных болотах живут, к великой владычице этих степей. Сказали — поклонись владычице подарком дорогим, передай ей наше почтение. Сказали мне кикиморы ее имя, да я пока шел, имя-то и забыл. А как я ее найду и подарок передам, коли я даже имени ее не знаю? Может, хозяюшка, ведаешь, как владычицу местную величают, кому мне подарок отдавать?»

Рассмеялась баба своим ртом зашитым, боками каменными затрясла и хвастливо так говорит: «Ах ты, дурачина, не видишь разве, что я и есть владычица степная! А зовут меня Ильсуккан, тебе ведь так кикиморы говорили? Давай свой подарок сюда!»

И руки к тряпице тянет. А Николенька ей и отвечает: «Не слышу я, хозяюшка, что ты говоришь, — повтори-ка!», а сам поближе подбирается.

«Да ты не оглох ли? Ильсуккан меня зовут! Давай подарок быстрее!» — отвечает ему баба, а Николенька все ближе подходит и свое спрашивает: «Да не расслышу я, хозяюшка, какое имя-то у владычицы?»

Закричало тут идолище: «Ильсуккан!» — да так рот разинуло, что нитки на нем полопались. Выхватил тогда Николка кинжал булатный, распрямился и ткнул кинжалом идолищу прямо в раскрытый рот: «Вот тебе твой подарок, Ильсуккан!»

Заверещала тут баба, закрутилась на месте и треснула пополам, как камень горячий, в реку брошенный. Тут души христианские, которые она из люден высосала, из ее живота высвободились и по домам полетели. А идолище навек камнем стало обугленным, ее даже вороны перестали бояться.

К Юрьеву дню вернулся Николка домой — а его уж и искать перестали, думали утоп. Отец с матерью тем временем выздоровели, да только как сына увидели, так обрадовались, что чуть снова речи не решились. Пришлось их вином отпаивать. Стали с тех пор они вместе жить-поживать, хорошо, как прежде, даже еще лучше.

А плотовщики с тех пор каменных баб, что по степи стоят, перестали бояться. Помнят теперь все, что надо их имя знать, да только настоящее имя сейчас забыли, а называют попросту истуканами.

А вот еще одна сказка, про торбеевского кузнеца Степана. Только прежде чем сказку рассказывать, я вам присказку расскажу. Было это лет сто назад, а может и больше, когда Торбеева еще на этом месте не было. Гулял тогда по Волге Емельян Пугачев со своими ребятами, много городов разграбил, и ничего с ним генералы царские поделать не могли. Да и то — народец вокруг Емельяна подобрался бедовый, никого не боялись, зато и себя не жалели. Для них что под картечь идти, что под дождь — все было едино.

Был у Пугачева мужик приближенный, Тимофеичем его звали, из каторжных. Сколько он душ христианских на своем веку загубил, одному только Богу известно, да у Пугача в войске таких было много. Емельян же его среди прочих отличал за честность. Поэтому, когда взял Пугач в Самаре полковую казну, беречь ее он поставил Тимофеича. В походе возили казну за войском, на карете с гербами, которую генерал в городе бросил, а Тимофеич самолично на луках сидел, в шубе медвежьей, и каретой правил.

Ну, наконец вышел срок Пугачеву гулять. Ночью его свои же мужики связали и отдали генералам, да и сами на милость царскую сдались. А у Тимофеича, видно, на душе столько греха было, что он на царскую милость не полагался. Как услышал он шум да крики в Емельяновой избе, смекнул, что Пугачеву конец, запряг лошадей в карету и ускакал.

Пугачева потом в Москву в клетке отвезли и страшной казнью казнили, на Лобном месте. Тимофеич же год по лесам прятался. Денег с ним было — тьма, да как их потратишь, когда тебя всякая собака знает? Так и сидел в землянке. А когда в лесу один долго сидишь, о душе начинаешь думать. Как узнал Тимофеич про казнь Пугачева от прохожих людей, раскаялся и решил идти в монастырь, грехи замаливать. Вышел он из лесу, вывел лошадей, запряг их в карету с казной и сказал: «Ищите, кони, человека безгрешного. Ему, может, и будет счастье от этих денег, а мне они ни к чему, только душу тягчат». Сказал и стеганул коней хлыстом. Кони в одну сторону поскакали, а Тимофеич пошел в другую, на север.

Что с Тимофеичем сталось — не знаю, а карету с тех пор многие видели, да остановить не могли. Говорили, что проезжает она по дороге раз в год, в ночь после Яблочною Спаса, и бубенчики на лошадях звенят. Да только в руки она никому не давалась — видать, руки те не без греха были.

Теперь я вам про наше время расскажу и про Степана, кузнеца торбеевского. Случилось это лет около десяти тому назад, когда про карсту с пугачевской казной все уже забывать стали. Как-то летом, после праздника, набрался Степан в кабаке государевом вина и так ослаб, что до избы не дошел, а заснул в лесочке у дороги. А как проснулся под утро от тумана, то карету и увидал. Да не саму карету, а так, видение одно: что-то темное мимо него пронеслось, кони заржали и бубенцы прозвенели. Один старик ему потом в деревне растолковал, что это за видение было и какой заговор на той карете лежит.