нормой и, по существу, главным препятствием для появления такого дискурса,

который действительно поставил бы под вопрос господствующие

,11

отношения?

Понятно, что «бунт без причины» отличается от осмысленного протеста не эффектной жестуальностью, а наличием твердой политической платформы. Но кто же в наше время составит себе труд разобраться в программных документах политических партий? Кто читает эти длинные строчки мелким шрифтом в подписанных в сердцах трудовых соглашениях с властью?

Вспомним еще, как часто в киномейнстриме мы встречаем негативные персонификации властной иерархии (обычно это

«плохой» вице-президент при «хорошем» президенте),

корпоративного капитала или бюрократии. Понятно, что идеологическим довеском к «критике» выступает торжествующий в финале позитив - в лице упертого копа, честного журналиста, социально ответственного капиталиста и т. п. Ясно также, что самокритика власти производит обезоруживающий эффект на ее оппонентов. Система уже «сама себя высекла», что к этому добавить?

В книге «Чума фантазий» Славой Жижек называет такое

ироническое дистанцирование (например, в ритуалах высмеивания начальства или корпоративных правил

подчиненными) и «критическое отношение» условием особенно прочной связи субъекта с кормящей идеологией. Ведь если отождествление с функцией социального винтика губительно для сознания, то возможность выходить из роли, смеяться над своим положением сохраняет рассудок и закрепляет статус-кво:

Идеологическая идентификация оказывает наибольшее влияние на нас, именно когда мы полностью осознаем, что мы не идентичны с ней, что «под маской» скрывается человеческая сущность с богатым внутренним миром: «не всё есть идеология, под этой идеологической маской я - тоже живой человек»; это именно та самая форма идеологии, которая наиболее «эффективна на практике».7

Так разыгрывается тотальный спектакль политической симуляции: жертвы эксплуатации выступают за привилегии власти, плутократы борются с коррупцией, чиновники изобличают несправедливость общественного устройства...

Ничего не удивляет в театре идеологических метаморфоз, в мизансцене саморазоблачений власти. Инициирующая скандалы и удары по собственной репутации, система лишь усиливает эффект морального превосходства над политическими противниками - не такими свободными, самокритичными, ироничными.

Однако тоталитарной следует считать именно претензию на статус наиболее вменяемой- «лучшей из худших» идеологий. Тоталитаризм пан-иронии разъедает не предмет критики, а институт независимой экспертизы. В современных киносюжетах враг системы - это обычно маргинальный параноик, автор бредовых фантазий о всемирном заговоре или вторжении инопланетян. В социальных сетях теории заговора находят самую благоприятную среду обитания. Как выразился Джеймисон, заговор - это критическая теория для бедных:

Заговор - когнитивное картографирование бедного человека в эпоху постмодерна, вырожденный формообраз тотальной логики позднего капитала, отчаянная попытка репрезентировать систему последнего, неудача которой засвидетельствована ее

13

соскальзыванием исключительно к теме и содержанию.

Впрочем, не бывает дыма без огня - власть безнадзорных монополий, существование секретных пенитенциарных учреждений, экологический кризис и другие любимые темы теорий заговора - всё это не надуманные проблемы. Фигура

Хозяина секретных ключей или образ анонимного Теневого кабинета - это, без сомнения, продукты компенсирующей коллективной фантазии. Но попробуем отделить пламя от чада:

разоблачение «паранойяльного» идеологического измерения теорий заговора (предположение о таинственном всесильном господине и т. д.) должно послужить указанием на то, что создание настоящих «заговоров» не прекращается ни на секунду. Наивысшей идеологией сегодня было бы самодовольное критикоидеологическое разоблачение заговоров как простых фантазий.8

Итак, если принцип морального отношения к идеологии - «не влюбляйтесь во власть!», то принцип интеллектуальной независимости от власти можно сформулировать так: «не

мыслите, как власть!». Не формулируйте важную проблему в категориях господствующего дискурса, не принимайте правил понижения дискуссии (особенно в формате забалтывающих любой серьезный вопрос ток-шоу)! Вместе с императивами власти отвергайте ее разметку социального пространства, каталог социальных ролей, набор паразитарных коннотаций, систему канализированных эмоций!

На этом этапе проблему расколдовывания господствующей идеологии можно понимать как проблему создания гибридной технологии, эффективно препарирующей дискурсивные частицы власти. В духе докинзовского анализа можно процедить «социальный бульон» и выявить эгоистичные цепочки бесконечных воспроизведений базовой идеологии.

В молодежном сленге настойчиво репродуцируются частицы-паразиты «короче», «такая», «типа», «блин». Мне представляется, что функция этих речевых повторов (как и чисто фонетических паразитов «э-э-э» или «а-а-а») - поддержание коммуникативного канала, сохранение слова за собой, любимым. В ситуации, когда мы не общаемся, а лишь «ждем своей очереди заговорить», важно продолжать монолог, держать открытым информационный канал. Ведь стоит на секунду замяться, задуматься, как твою историю сразу оборвет встречная: «а вот у меня тоже.» Приходится бесконечно «экать» или разбавлять паузы речевым мусором - иначе рискуешь потеряться в беседе.

Правящая идеология тоже не любит, когда ее историю не слушают с полным вниманием, не перебивая возражениями. Речевые паразиты властного дискурса на техническом уровне тоже лишь поддерживают канал связи. Это похоже на шипение и гул помех в телефонной коммуникации, по которым мы догадываемся, что абонент еще на проводе. «Функционализмы» чиновников -механистические обороты речи, напоминающие нечитаемые «инструкции по применению» - инструмент того же арсенала.

Но на содержательном уровне частицы-паразиты механизируют сам процесс раскодирования и понимания информации. Из бюрократического арго, модного сленга и других структурных элементов господствующего дискурса собираются культурные «машины выживания» - идеологические фенотипы. Ролан Барт называл язык политического официоза «африканской

15

грамматикой» - поскольку во Франции это была кодировка периода непопулярной войны в Алжире. В США того же времени это - «вьетнамская грамматика». А сегодня для нас уместнее «сирийская» или «украинская» кодировка...

Тарабарщина из словаря политинформации, где война становится миром («замирением», «гуманитарной интервенцией», «освобождением») - надежный способ управления когнитивными процессами. Но следует обратить внимание на эффект дурацкой радости понимания: с помощью схем-паразитов информационный хаос рассеивается, нагрузка на мозг снижается. Строго эпистемологически можно сказать, что идеологический дискурс -это разновидность интеллектуального соблазна, предложение, от которого действительно сложно отказаться. Роковые вопросы «почему со мной это происходит?», «кто в этом виноват?» и «что делать дальше?» волшебно финализируются. Энтропия утомительной и беспросветной рефлексии компенсируется окончательным решением любого философского вопроса. Когда философствуют молотом, то молот разбивает и саму метафизику.

Представьте себе вечно длящийся интеллектуальный акт (по аналогии с бесконечным поцелуем или коитусом) в отношении к настоящему удовольствию: экстазу, катарсису, оргазму.

Справедливо, что страшнее ужаса - только ужас без конца. В какой-то момент жизни (обычно в процессе перехода от возраста «Алеши-почемучки» к нормальному взрослому существованию) мы прерываем длительные рефлексии и находим объяснения попроще. Вспомним, как наши однокашники после поисков и сомнений юности вдруг успокаиваются в уютной религиозной или политической гавани. «Несчастное сознание» (в определении

Гегеля) получает порцию идеологического морфия и тем довольствуется. Дурацкая радость познания