не менее, многие местные замечали и узнавали меня, скрещивая когтистые пальцы в знаке приветствия.

Юркий разносчик питьевой воды, совсем молодой, но уже украшенный оранжевыми проплешинами тоннельных болезней:

— Ланс, что случилось с нами всеми? Когда мы этого не заметили?

— Добрейшего денечка, Пятка, — отвечал я, не останавливаясь. — Все наладится.

Лишившийся нижних лап ракшак[1] — ветеран пустынных кампаний, чью морду пересекали два ритуальных шрама; с добровольно выжженной памятью, так и не накопивший на протезы:

— О, старина Ланс! Тебе ведомо, когда все это кончится?

— Как дела, пунчи?! — переплетая пальцы в ответ, улыбался я.

Старая беззубая чу-ха, собирательница мусора сетовала мне запанибратски, слеповато щурясь на белое пятно человеческого лица:

— До чего Смиренные довели гнездо?! Вот бы пригнать сюда хоть одного из смирпов! Поглядела бы я на то, как он станет выживать на улице!

— Куо-куо, уважаемая! Пусть будет целым твой хвост, — привычно кивал я.

И шел дальше.

Прочие обитатели Юдайна-Сити оглядывались, возбужденно скалили зубы и обменивались удивленным писком. Однако в целом, и с этим обстоятельством я свыкнуться успел, большинству на мою скромную персону было просто насрать.

Не то, чтобы обитатели Бонжура привыкли к такому странному соседу… более того, даже за годы моего проживания в его неприглядных границах тут оставались тысячи чу-ха, про диковинку и слыхом не слыхивавших, но…

Наверное, дело было в том, что гигантское многоуровневое гнездо жило по законам Взаимопроникающего Невмешательства. А потому удивления прохожих при виде бледнокожего хватало ровно на полминутки. Чем, к слову, я предпочитал активно пользоваться, и шага не замедлял.

Тринадцатая шумела, клокотала и пищала полным набором октав. В свете дня неоновая реклама на стенах домов и парящих щитах выглядела блеклой; над головами с гудением проносились легковые фаэтоны.

По середине улицы тек бесконечный поток электрических гендо[2], балансировавшие на них чу-ха казались комичными в своей сосредоточенности. Время от времени поток двухколесников разливался половодьем, врываясь на переполненные тротуары, и тогда над улицей скрежетала пронзительная брань участников перепалки.

Толчея и суетливость разговаривали десятками диалектов нихонинди, в которых можно было выхватить и чопорную нерасторопность обедневших вистар[3], и невнятные скороговорки пустынных кочевников-манксов, зачастую не понимавших даже речь соседнего племени.

Высоко над водоворотами хвостатых тел, куда целили острые шпили корпоративных высоток далекого Уробороса, парили сферы ветростатов, пристегнутые к городским накопителям сотнями энергопроводящих шлейфов. Великанские ветряки на крышах комплеблоков вертели лопастями в едином гипнотическом ритме.

Набросив капюшон, я умело лавировал в потоке, не отдавив ни одного хвоста. Торговцы уличной жрачкой зазывали громко и надрывно, противно тренькали сигналы сотен гендо, из продуктовых лавок и магазинов с бытовым хламом неслась безумная звуковая реклама, превращая звуки Тринадцатой в безобразную мешанину.

Над кипящим варевом плотной аккустической похлебки доминировали чарующе-скрипящие композиции «Восьмого чувства радуги», которых чаще всего сокращали до «ВЧР» или «8-Ра» — пожалуй, рискну предположить, самой популярной канджо-транс-группы современности; они в буквальном смысле гремели из каждого устройства, способного подключиться к Мицелиуму[4].

Спасения не давал даже режим шумоподавления, настраиваемый в заушнике «болтушки». Но одно средство все же имелось: в моей голове эта лютая какофония привычно трансформировалась в странную рваную собственную музыку, которую я почему-то называл «джазом», хотя и сам не понимал значения этого необычного слова. Под его протяжные ритмы улицы ложились под мои ноги куда охотнее и мягче.

Посреди толкательно-акустического безумия бродили сонные, украшенные цветными гирляндами коровы, которых бережно объезжали даже самые нетерпеливые гендисты. Любимых животных Когане Но мягко оттирали на обочины и в переулки (заставляя очередных прохожих визгливо верещать от негодования), но ни в коем случае не били.

Несмотря на бодрящий утренний коктейль, голова начинала гудеть — сказывались последствия вчерашних посиделок со стариками. Хороший был вечерок… Упитанный сааду[5] Пикири снова сыпал старинными мудростями храма «Благочинного Выжидательного Созерцания», а долговязый Подмастерье Ганкона влет подбирал аналогичные из писания Двоепервой Стаи. Но в итоге все же не выдержал и скатился в привычную колею дружеской перебранки: дескать, природной мудрости чу-ха не занимать было в любые времена, а вот истинное спасение духа стало возможным лишь с самопожертвованием Стаи, позволившей пожрать себя живьем. Спор приобрел привычный накал, заказали еще бутылку, но к тому времени я уже попрощался и двинул домой.

Забавные, все же, старикашки… Такие разные в служении и миропонимании, уже не первый год оба без смущения общались с уродцем Лансом, даже не пытаясь промыть мне мозги. А Ганкона, недавно переведенный в храм на границе Холмов Инкамо, не только не порвал связь со мной и Пикири, но и регулярно мотался через половину города лишь для того, чтобы опрокинуть пиалку-другую в нашей компании. Ну как тут было отказать?

Кроме того, положа руку на сердце, оба по-настоящему нравились мне.

А такого в Юдайна-Сити я мог сказать далеко не про каждого…

[1] Чу-ха, обученный воинскому искусству и отдавший гражданский долг несением службы.

[2] Двухколесное транспортное средство с маломощным электродвигателем.

[3] Представитель высшего слоя привилегированного класса чу-ха.

[4] Единый информационный туман, пронизывающий все слои общества чу-ха.

[5] Служитель религиозного культа Благодетельной Когане Но и прочих представителей ее пантеона.

п.1; г.2; ч.2

За моей спиной остались сразу пять комплеблоков, похожих на «Кусок угля», словно новорожденные одного помета. Здесь, как и повсеместно в нашем восхитительном районе, хозяева балконов и террас тоже продавали перила направо и налево (причем их услугами пользовались не только местные лавочки вроде закусочных или парфюмерных салонов, но и крупные небрезгливые воротилы из Уробороса), а потому огромные фасады до колкой боли в слезящихся глазах пестрели лоскутами вызывающей рекламы.

Справа началась промышленная зона рыбной фермы «Вертких прыгунов». Кроме камер наблюдения, высокий глухой забор венчали бронированные будки охранников, в которых заседали сторожа — чаще всего отставные тетроны, использовать которых для открытого ведения дел на улице считалось дурным тоном даже в Бонжуре.

— Не вынесла пятая мышка, но четверо так и не дышат… — задумчиво пробормотал я, и замедлил шаг.

Шагов через двадцать тротуар под забором фермы преграждали светящиеся разметки оцепления. Внутри свето-струнного многоугольника, почти на обочине, распластались тела двух молодых чу-ха, не так давно изрешеченных крупнокалиберными фанга.

Без отличительных знаков казоку, одетые в тряпье, по виду безоружные. Вероятнее всего, поденщики, пущенные в расход после черновой работы. Или залетные, совершившие ошибку. Впрочем, это могли быть и случайные рассветные прохожие, заметившие лишнего…

Вокруг помалу скапливались зеваки и мицелисты местных прокламационных ресурсов. Неподалеку от убитых приткнулся фаэтон с гербом Управления Тетронов, на его обтекаемое крыло лениво опирались двое «полосатых рубашек», определенно младшие детективы.

Тупомордые