часами стояла на коленях, но страх и трепет все равно только росли. Той ночью в постели она плакала по мальчикам и заодно по напрасной трате мороженого, медленно таявшего у нее под кроватью. Так и слышала, как оно журчит.

Я стоял на мосту Сэлмон Уэйр, в семь вечера. Вечернее солнце отбрасывало лучи над водой. Вид пробуждал тоску — по чему, я никогда не знал и, видимо, не узнаю.

Может, покою.

Стоишь на этом мосту и чувствуешь энергию города. В моей юности он еще был деревней — ты знал всех и, что важнее, все знали тебя. А значит, как говорят в Ирландии, знали все твое. Если у тебя брат в тюрьме — знали. Если сестра — монашка в Англии, знали. Настоящая провинция со всеми вытекающими, и дурным, и хорошим. Не поссышь без того, чтобы об этом не прослышали соседи. Но это прививало и заботу. Когда семья в беде, соседи собирали помощь. Тогда не было домов престарелых, куда можно сослать больных и престарелых родственников. Сейчас-то эта индустрия на подъеме.

Теперь я могу пройти по главной улице и не узнать ни единого человека. Первым делом замечаешь море приезжих. В детстве я ни разу не видел черного лица вне страниц «Нэйшнл Джиогрэфик».

Еще более многообещающим было то, что в городскую управу избиралась черная женщина из Нигерии. Надеяться ей было не на что, но вы только дайте срок. Мне это поднимало дух.

Я увидел человека в черном, который ковылял, как подбитая ворона, с развевающимся позади него дымом. На миг решил, что мне мерещится — в больнице я сидел на сильной дури, побочные эффекты неизбежны, и ни одного — хорошего.

Протер глаза и понял, что это священник. Да не какой-нибудь, а мой заклятый враг отец Малачи. Мало кого я ненавидел так же.

Католику, чтобы ненавидеть священника, нужен особый повод. Говорят, в аду для их ненавистников уготовано особое местечко. Тот, кто отхватил голову священнику, не просто поджарится. Из него сделают шашлык.

У меня с матерью всегда были мучительные отношения — она мучила меня. И в ее паршивой жизни всегда присутствовал отец Малачи — ворковал и умасливал, подталкивая к новым высотам набожности. Читай — ко вмешательству в чужие жизни. То, что я пьяница и неудавшийся полицейский, подпитывало ее ежедневное мученичество. А он разжигал в ней веру, так что у нас с ним было немало эпических столкновений. Обычно последнее слово оставалось за ним, и почти всегда: «Прости тебя Господь, потому что только он может».

Мило, а?

Выглядел он как обычно — словно его мариновали в никотине. Последний из истинных курильщиков, запаливал одну за другой и даже не замечал, что курит. Это для него стало так же естественно или противоестественно, как моргать. Его лицо покрывали глубокие морщины, а глаза были воспаленные. Его окружала аура отчаяния — а может, это мне бы так хотелось.

— Надо же, это наш отважный Тейлор.

И понеслось.

«Кому это надо?» — подумал я. Ответил:

— Иди в жопу.

Скажешь такое священнику — и ты уже проклят, но в моем случае куда уж больше? Дьявол и так зацепил меня крюком за задницу. Я немножко разбирался в философии — сказать по правде, я в чем угодно немножко разбирался. Ускользала от меня, как говорят янки, общая картина.

Так вот Серен Кьеркегор говорил, что бытие человека на земле — это находиться меж неразрешимыми конфликтами.

Этот гад как знал про меня.

Малачи уставился на меня, и я рявкнул:

— Что?

— Мне нужна твоя помощь.

Я рассмеялся вслух — не тем смехом, у которого есть хотя бы отдаленная связь с юмором или теплотой, а тем, который слышишь в психбольнице, рожденным из чистейшего отчаяния.

— Что, поймали за разграблением ящика с благотворительностью? — спросил я.

Он оперся на поручни моста, словно ноги подкосились, сказал:

— Я серьезно. Тот бедняга, которого обезглавили?.. — и замолчал.

Я покачал головой:

— Даже не начинай, это не мое дело. Как по мне, мало вас обезглавливают.

Он подобрался, двинулся было прочь:

— Поговорим, когда протрезвеешь.

— А я не пью, — расхохотался я.

А жаль.

Он помолчал, потом:

— Почему ты никогда не обращаешься ко мне как положено?

— Чего?

— Я священник, ты должен звать меня святым отцом.

— Ты мне не отец. Боже упаси, чтобы ты хоть кому-то приходился отцом. Какой крест на шею.

Если б он назвал меня «сын мой», я бы там же на месте скормил его лососю под мостом. Я и не знал, что скоро вся моя жизнь будет связана с динамикой отношений «отец и сын» — или лучше сказать, с их неблагополучностью?

Помните Кэта Стивенса, очень успешного автора песен и исполнителя, который вернулся к исламским корням и сменил имя? Заново выпустили его классическую песню, «Отец и сын». Можно сказать, надо мной издевалась сама судьба, но разве я к ней прислушался? Хрена лысого.

Слева от меня виднелся собор. Какая ирония — раньше там находилась городская тюрьма. Дальше стоял университет, и случайный ветер доносил оттуда выходки студентов. Если смотреть вниз, в воде виднелся лосось, плывущий против течения, прямо как я. Новое процветание нашей страны принесло и обязательное загрязнение, так что рыбу протравило насквозь, прямо как мою душу. У меня обязательно хотя бы немножко повышается настроение при виде красивого лосося, который чуть ли не волнуется против течения. Так и хочется стать поэтом.

Прохожий сострил:

— Не делай этого, завтра будет новый день.

Я подумал, что неплохо бы получить об этом расписку.

Все прям такие шутники, а в Голуэе их больше чем обычно. Я вздохнул. Закурил сигарету от коробка с безопасными списками, бросил спичку с моста и смотрел, как она летит к воде. Видел трех славных лососей, как они легко шевелят жабрами. Загрязнение убивало их все больше и больше.

Подошли, слегка мотыляя, двое. Я узнал их по пабу Джеффа. Обычно я киваю, здороваюсь — не слишком сближаясь. Правила поведения в пабах: видишь человека двадцать лет, но за все время и парой слов не перекинешься.

Теперь правил не было.

Потому что они шли под мухой. По ту сторону «Гиннеса» с «Джеймисоном» вдогон, как раньше пил я сам. Первый — в чумазом аранском свитере, добродушный пьяница: пара пинт — и ему каждый друг. Второй — дело другое. В футболке команды Мэйо, злой и на взводе. Бухло лишь оправдывало гнев, который он испытывал всегда.

— Тейлор! Я уж думал, ты из страны уехал, — сказал Аран.