У меня за спиной опять раздался мамин голос:

– Иногда я подумываю о том, чтобы тоже посадить опиумный мак. Все кругом разводят, а я чем хуже? Раз все равно помирать, так уж лучше богатой.

– Ой, Рита!

Речь у Рут была неспешная, певучая, поэтому, когда она произносила: «Рита», у нее получалось: «Ри-и-и-та-а-а». Меня переполняло счастье оттого, что кто-то так ласково говорит с моей мамой. Одним своим голосом Рут могла лечить и успокаивать.

– А ты что думаешь? – спросила мама.

Стоявший в салоне красоты гомон стих. Нам всем хотелось услышать ответ. Рут слыла самой умной и самой доброй женщиной в наших краях. К тому же она была иудейкой. Своих детей со свалки госпожа Зильберштейн воспитывала в иудейской вере.

– Представь, каково мне, – сказала Рут. – Я открыла этот салон пятнадцать лет назад, и как я его назвала? Я назвала его «Греза». А почему? Потому что у меня была мечта – сделать что-то хорошее. Я мечтала превращать вас в красавиц и купаться в дивных ароматах.

Поскольку жизнь Рут началась среди гнилья, у нее в подсознании всегда сидел запах прокисших апельсинов.

– А чем я вместо этого занимаюсь? – спросила Рут.

Все молчали, опустив глаза на свои накрашенные ногти.

– Чем я занимаюсь?

Никто не разомкнул рта.

– Маленьких девочек я должна превращать в мальчиков, девочек постарше – в дурнушек, а хорошеньких девушек вообще уродовать. У меня не салон красоты, а салон дурноты, – заключила Рут.

Возразить на это было нечего, и даже моя языкастая мама не нашла что сказать.

Тут в окно салона заглянула мама Марии.

– Закончили, – сообщила она через пробоину в стекле. – Мария зовет Ледиди. – Ее палец нацелился на меня.

– Пока у тебя красные ногти, ты никуда не пойдешь! – распорядилась она.

Рут обняла меня, посадила к себе на колени и стерла лак. Пары ацетона наполнили мне рот и оставили на языке привкус лимона.

Одна из двух палат нашей маленькой больницы была превращена в операционную. Медсестра и два доктора складывали инструменты в сумки, а Мария лежала на кровати у окна. Ее глаза выглядывали из белого кокона бинтов, как два черных камушка. Она посмотрела на меня так выразительно, что я мгновенно прочитала ее мысли. Я же знала Марию с пеленок.

Ее глаза говорили: «Где мальчик? Ему отрезали палец? Как его самочувствие? Что сделали с пальцем?»

Я задала все эти вопросы медсестре, и она сообщила, что мальчика уже час как забрали. Палец удален.

– А куда дели палец?

– Его кремируют.

– Сожгут?

– Да, сожгут.

– Где?

– Он сейчас заморожен. Мы заберем его в Мехико и там сожжем.

Когда я вернулась в салон красоты, лак уже был смыт у всех. Без этого никто, само собой, не решился бы опять выйти в мир, населенный мужчинами, которые убеждены в своем праве схватить тебя и увезти только потому, что ты с красными ногтями.

По дороге домой мама полюбопытствовала, как теперь выглядит Мария. Я сказала, что за бинтами ничего не видно, но что медсестра говорит: хирурги довольны.

– Не обольщайся, – осадила меня мама. – У нее останется шрам.

Мы осторожно перешли шоссе, соединявшее Мехико с Акапулько, и стали подниматься по тропинке к нашему домишке, приютившемуся в тени огромного бананового дерева.

Вдруг из подлеска выскочила большая игуана и бросилась нам наперерез. Мы инстинктивно опустили глаза и увидели длинную струйку ярко-рыжих муравьев, пересекавшую тропинку наискосок. Мы остановились и огляделись.

Чуть дальше еще одна струйка муравьев текла в том же направлении с другой стороны.

– Кто-то сдох, – произнесла мама.

Она посмотрела вверх. Прямо над нашими головами кружили пять грифов. Они чертили и чертили круги, то опускаясь к земле, то снова взмывая. От их крыльев веяло смертью.

Птицы продолжали планировать над нами, пока мы не скрылись в доме.

С порога мама сразу прошла на кухню и извлекла из рукава четыре флакончика с лаком – красный и три розовых. Она поставила их на кухонный стол.

– Ты стащила у Рут лак?

Удивляться тут вроде было нечему. Куда бы мы ни заходили, мама каждый раз что-нибудь да крала. Но я просто не могла поверить, что она не постыдилась обворовать Рут.

– Замолчи и иди делать уроки, – сказала мама.

– А нам ничего не задали.

– Тогда просто замолчи. Иди вымой руки, чтобы было что заново пачкать.

Мама подошла к окну и посмотрела на небо.

– Пес околел, – заключила она. – На мышь столько стервятников не слетится.

Жили мы на гроши, которые мама зарабатывала уборкой. Каждую пятницу после уроков мама брала меня и вела на шоссе, где мы садились в автобус, чтобы за час добраться до порта. Дома меня не с кем было оставлять. Куда отправлялась мама, туда приходилось тащиться и мне.

Накануне прибытия семьи Рейес из Мехико мама должна была наводить в доме чистоту, заправлять постели и обрабатывать все помещения средствами от муравьев, пауков и особенно от скорпионов.

Мне, малявке, мама доверяла возню с баллончиками-пшикалками. Пока она убиралась, я разбрызгивала отраву по углам, под кроватями, в уборных и вокруг раковин в ванных комнатах. Потом у меня по нескольку дней держался во рту странный привкус, как будто я сосала медную проволоку.

За гаражом нам была выделена каморка с кроватью. К этой кровати мама привязывала меня веревкой. Так она могла заниматься хозяйственными делами, не беспокоясь, что я забреду куда не надо или свалюсь в бассейн. Она оставляла меня привязанной на много часов с ломтем белого хлеба, стаканом молока, парой листков бумаги и десятком цветных карандашей.

Иногда мама приносила мне от хозяев книги. В основном это были альбомы с фотографиями самых красивых в мире зданий и путеводители по музеям.

У Рейесов моя мама, само собой, тоже кое-что подтибривала. Поздним воскресным вечером, пока автобус, шелестя шинами, катил по раскаленному асфальту в направлении страны красных насекомых и женщин, она одну за другой вынимала из карманов и разглядывала разные вещицы.

В темноте автобусного салона я наблюдала за тем, как из выреза блузки появляются щипчики, а из рукава – три длинные красные свечки.

Однажды, улучив момент, когда фары встречной машины осветили внутренность автобуса, мама сунула мне в руку коробочку с шоколадными яйцами.

– Держи, я взяла их для тебя, – шепнула она.

Я ела яйца в автобусе, глядя сквозь стекло на темную стену джунглей, тянувшуюся вдоль обочины.