Мария бросилась ко мне, раскинув руки, и встряхнула меня за плечи. Это было так на нее не похоже: она всегда прижимала к губам сложенную ковшиком левую ладошку, словно не давая себе выболтать секрет или собираясь что-то выплюнуть.

– Ты что?

Мария постояла секунду, переводя дух, потом плюхнулась рядом со мной на пол, где я вырезала из журнала картинки, чтобы наклеить их в тетрадку. Это было одно из моих любимейших занятий.

– Врачи едут!

Других объяснений мне не требовалось. После восьми лет надежды светила медицины, знаменитые и высоко себя ценящие хирурги из Мехико наконец собрались в Чильпансинго, чтобы бесплатно прооперировать детей с врожденными пороками. Мария рассказала, что вскоре после ее возвращения из школы к ним домой зашла медсестра из больницы. Она взяла у Марии анализ крови и измерила ей давление, чтобы убедиться, что операция ей не противопоказана. Доктора должны были прибыть в больницу к шести утра в субботу.

– Всего через два дня! Побегу скажу Пауле.

Меня осенило, что Мария, возможно, надеется, что хирург сделает из нее писаную красавицу не хуже Паулы. Кромсая старые журналы, пестрящие лицами модных киноактрис и фотомоделей, я понимала, что до Паулы им – как до звезды. Хотя Паула ходила нелепо подстриженная и вечно покрытая красной сыпью, потому что ее мама натирала ей кожу порошком чили, она все равно излучала красоту.

В субботу утром мы с мамой отправились в больницу, чтобы поддержать маму Марии. Подъехали и Эстефания с мамой.

А еще брат Марии Майк. Я поняла, что довольно давно его не видела. Бо́льшую часть времени он проводил в Акапулько. В свои двенадцать лет он показался мне совсем взрослым. На запястья он нацепил какие-то кожаные штуки вроде браслетов и обрился наголо.

У больницы стояли три армейских грузовика, рядом с ними несли караул двенадцать солдат в шерстяных масках-шлемах и темных очках-авиаторах, закрывавших прорези для глаз. Их загривки блестели от пота. Эти солдаты с автоматами на изготовку охраняли нашу маленькую захолустную больницу.

На один из грузовиков кто-то повесил табличку с надписью: «Здесь оперируют больных детей».

Такие меры принимались для того, чтобы медиков не захватили наркодельцы. Бандиты охотились за докторами по двум причинам. Либо им нужно было залатать кого-нибудь из своих с огнестрелом, либо они рассчитывали содрать за важных людей из Мехико приличный выкуп. Мы знали, что без охраны докторов к нам на гору силой не затащишь.

Мы думали пройти в больницу, но солдаты нас развернули, и нам пришлось дожидаться у Рут, в ее салоне красоты на углу. Помимо Марии оперировали только одного ребенка, двухлетнего мальчика с двумя большими пальцами на руке. Два года об этом лишнем пальце судачила вся округа. Каждый имел о нем свое мнение.

По правде говоря, ни для кого не было секретом, отчего на нашей горе рождаются дети-калеки. Над полями, засеянными коноплей и маком, время от времени распыляли яды, и местным жителям приходилось ими дышать.

Накануне долгожданной операции мама в порыве злости выпалила:

– Нечего было Марию трогать: какой уродилась, такой бы пусть и жила. А этому мальчику с пальчиком лучше бы всю руку оттяпать! Может, когда вырастет, не удрал бы отсюда.

Мы толпились на улице у дверей салона, когда вдалеке вдруг послышался звук, похожий на топот бегущего стада или гул низко летящего самолета. Нам хватило секунды, чтобы сообразить: мчит вереница джипов.

Охранявшие больницу солдаты в мгновение ока скрылись за грузовиками.

Мы забежали в салон и бросились в глубь комнаты, подальше от окон. Я нырнула под раковину.

Мир вокруг онемел и замер. Казалось, даже собаки, птицы и насекомые затаили дыхание.

Никто не цыкнул, не шепнул: «Тише, тише».

Мы ждали, что вот-вот начнется пальба.

Все стены, оконные рамы и двери домов по обе стороны шоссе, служившего центральной улицей города, были в щербинах от пуль. В нашем больном хронической оспой краю никто не давал себе труда замазывать дырки или красить стены.

Дюжина черных джипов пронеслась мимо со скоростью вихря, как будто в гонке за призом. В темных стеклах мелькали блики. Горели, несмотря на яркое солнце, фары.

Воздух свистел, земля сотрясалась. Тяжелые машины оставляли за собой шлейф пыли и выхлопных газов. Нами владела одна мысль: только б не затормозили.

Когда последний джип скрылся из виду, воцарилась настороженная тишина. Молчание нарушила Рут:

– Ну вот и укатили. Так кого тут постричь?

Рут улыбнулась и сказала, что всем ожидающим исхода операций она готова задаром покрасить ногти.

Новорожденную Рут нашли на свалке. Наверное, она была плодом роковой ошибки. Иначе кто бы выкинул свое дитя в мусорный бак, как банановую кожуру или тухлое яйцо?

– Ну скажи, один черт: убить своего ребенка или швырнуть в кучу отбросов? – однажды спросила мама.

Пока я размышляла, не устраивается ли мне очередная проверка, она сама ответила на свой вопрос:

– Нет, не один черт. Убить можно жалеючи.

Воспитала Рут еврейская женщина, госпожа Зильберштейн, полвека назад переселившаяся в Акапулько из Лос-Анджелеса. Когда до нее дошел слух о том, что младенцев, бывает, выбрасывают на помойку, она передала по цепочке всем мусорщикам Акапулько, чтобы приносили таких найденышей к ней. За последние тридцать лет эта женщина поставила на ноги самое малое сорок детей. Среди них была и Рут.

Рут появилась на свет из черного пластикового пакета вместе с ворохом грязных пеленок, россыпью гнилых апельсиновых корок, тремя пустыми пивными бутылками, банкой из-под колы и дохлым попугаем, завернутым в газету. Кто-то из работников свалки услышал доносящийся из пакета плач.

Рут занималась нашими ногтями и кормила нас чипсами, засовывая их нам в рот, чтобы мы не смазали лак. Она стригла меня множество раз, но ногти я никогда раньше не красила. Это был первый в моей жизни девчачий опыт.

Нежно сжимая мою ладошку своей, Рут аккуратно покрывала красной эмалью каждый из моих круглых детских ноготков.

Когда она дошла до большого пальца, я вспомнила о мальчике, которому совсем-совсем близко от нас отрезают лишний палец.

Рут подула мне на руки, подсушивая лак.

– Сама тоже подуй, – сказала она, – чтобы быстрее сохло, и ничего не трогай.

Она крутанулась на стуле и взяла руку моей мамы.

– Каким цветом, Рита?

– Самым броским, какой у тебя есть.

Мои растопыренные пятерни казались мне волшебно прекрасными. Подняв их к лицу, я любовалась собой в зеркале.

– Что за мир, – сказала мама. – Жить тошно.

Через пробитое пулями оконное стекло мы могли наблюдать за сторожившими больницу солдатами в масках. Они усиленно отряхивались. Джипы подняли маленькую пыльную бурю. Я попробовала вообразить, что происходит за больничной дверью, и мне привиделась Мария с разрезанным на две половинки лицом, лежащая на белой простыне под ослепительным светом в окружении докторов.