Я раскрыла свой розовый зонтик.

— Красивый, — одобрила она. — Мамин кавалер обещал купить мне такой же. Или с божьими коровками. Но это к только если я буду хорошо себя вести.

Но обсуждать зонтики я больше не хотела, меня поразило новое слово.

— А почему у твоей мамы кавалер? — спросила я.

— Потому что у меня нет палы. Он сбежал, когда я еще не родилась.

— Ничего себе! — только и сказала я.

— Только я его называю дядей. Я всех маминых кавалеров называю дядями.

— Зачем?

— Так проще. Мама говорит, люди ее осуждают. Обзывают по-всякому.

— Как?

— Шлюшкой.

— Что такое шлюшка?

— Женщина, у которой много кавалеров.

Она стащила с головы капюшон и забралась ко мне под зонтик. Я пододвинулась, чтобы дать ей место. От нее пахло чипсами.

— Хочешь «Базуку»? — спросила я, протягивая на ладони жевательную резинку.

— He-а. Я в прошлый раз такой подавилась. Мама говорит, я чуть не умерла.

— Ух ты.

Я засунула «Базуку» в карман и пожалела, что купила такой опасный для жизни продукт.

— Знаешь, я очень хочу поглядеть на твоего кролика, — сказала Дженни Пенни. — Сводить его погулять. Вернее, поскакать, — добавила она и громко захохотала.

— Хорошо, — кивнула я, не сводя с нее глаз. — Ты где живешь?

— На вашей улице. Мы переехали два дня назад.

Я тут же вспомнила, как все соседи обсуждали прибывшую среди ночи желтую машину с помятым прицепом.

— Сейчас подождем моего брата и вместе пойдем домой, если хочешь.

— Ладно, — сказала она и улыбнулась. — Так лучше, чем ходить одной. А какой у тебя брат?

— Не такой, как все, — сказала я, не в силах подобрать более точное определение.

— Это хорошо.

Она снова принялась за свои чудесные прыжки с ноги на ногу.

— Что это ты делаешь?

— Представляю, будто иду по стеклу.

— Это весело?

— Попробуй, если хочешь.

Я попробовала, и, как ни странно, мне понравилось.

Мы смотрели по телевизору «Дженерейшн гейм» и хором кричали: «Игрушка! Игрушка!» — когда раздался звонок в дверь. Матери пришлось выйти в прихожую, и она пропустила самую интересную часть: бегущую ленту с призами. Вернувшись, она подошла к отцу и что-то прошептала ему в ухо. Он быстро поднялся и сказал:

— Джо, побудь тут с сестрой. Нам надо выйти к соседям. Это ненадолго.

— Хорошо, — сказал брат, но, как только дверь за родителями закрылась, повернулся ко мне: — Пошли.

Ночь была холодной, и ноги в домашних тапочках сразу заледенели. Стараясь держаться в тени изгороди, мы пробрались к дому мистера Голана и поднялись на крыльцо. Дверь, к счастью, была на месте. Я на секунду замерла на пороге — последний раз я пересекала его три месяца назад, а с тех пор всеми силами избегала недоуменных расспросов родителей и умоляющих старческих глаз из-за забора. Брат взял меня за руку, и вместе мы зашли в прихожую, пахнущую едой и мокрыми пальто. Из кухни раздавались приглушенные голоса, и мы двинулись в ту сторону.

Брат стиснул мою руку.

— Ты в порядке? — шепотом спросил он.

Дверь была открыта. Эсфирь сидела на стуле, а моя мать разговаривала по телефону. Отец стоял спиной к двери. Нашего появления никто не заметил.

— Мы думаем, он покончил с собой, — говорила мать. — Здесь везде таблетки. Я — соседка. Нет, раньше вам звонила его сестра. Да, конечно, мы вас дождемся. Конечно.

Я взглянула на брата. Он отвернулся от меня. Отец отошел к окну, и тут я снова увидела мистера Голана. Только на этот раз он лежат на полу: ноги вместе, одна рука откинута в сторону, другая, согнутая, лежит на груди, как будто он умер, танцуя танго. Брат пытался удержать меня, но я вырвалась и подошла ближе.

— Где его номер? — громко спросила я.

Все посмотрели на меня, а мать положила трубку.

— Уходи отсюда немедленно. Элли, — сказал отец и потянулся ко мне, но я увернулась от его рук.

— Нет! Где его номер? Номер на руке? Где он?

Эсфирь посмотрела на мою мать, но та отвернулась.

Тогда старуха раскинула руки и позвала:

— Иди ко мне, Элли.

Я приблизилась и встала перед ней. От нее пахло какими-то восточными сладостями. Кажется, рахат-лукумом.

— Не было у него никакого номера, — тихо сказала она.

— Нет, был. Я сама видела.

— Не было у него номера, — так же тихо повторила она. — Он рисовал его сам, когда ему было грустно.

Вот так я узнала, что номер, такой четкий, словно был нарисован вчера, и вправду был нарисован вчера.

— Не понимаю, — сказала я.

— Тебе и не надо этого понимать, — сердито вмешался отец.

— А как же страшные лагеря?

Эсфирь положила руки мне на плечи.

— Лагеря на самом деле были, и они были страшными, и об этом нельзя забывать. — Она притянула меня к себе, и ее голос слегка дрогнул. — Но Абрахам никогда не был в лагере. Никогда не был. Он был психически болен, — добавила она так спокойно, словно говорила о новом цвете волос. — Он приехал в Америку в двадцать седьмом году и счастливо жил здесь с тех пор. Многие даже скажут, что он был эгоистично счастлив. Он много гастролировал, играл на скрипке и имел успех. Пока он принимал таблетки, с ним все было в порядке. А когда прекращал принимать, то становился проблемой и для себя, и для других…

— Ну зачем он рассказывал мне все это? — спросила я, не вытирая текущих по щекам слез. — Зачем он врал мне?

Она уже собиралась заговорить, но вдруг сжала губы и посмотрела мне прямо в глаза. И сейчас я понимаю, что она что-то увидела в них, а я тоже что-то увидела в ее глазах, увидела страх, и поняла: она знает обо всем, что случилось со мной. Я потянулась к ней, как утопающие тянутся за спасательным тросом.

Эсфирь отвернулась.

— Почему он тебе врал? Это все из-за чувства вины, — торопливо объяснила она. — Иногда жизнь бывает слишком добра к тебе. И ты чувствуешь, что не заслуживаешь этого.

Эсфирь Голан не захотела спасать меня.

Сама мать считала, что виной всему отложенный стресс, запоздалая реакция на трагическую гибель родителей. Именно из-за этого и появилась опухоль, объясняла она нам, ставя на кухонный стол торт и раздавая тарелки. Внутри скапливается огромное количество негативной энергии, она бурлит и раскручивается, набирая силу, а потом однажды срабатывает какой-то пусковой механизм, и, вытираясь после ванны, ты нащупываешь у себя на груди уплотнение, которого вроде бы не должно там быть, но стараешься не обращать на него внимания, и так месяц за месяцем, и от подавленного страха оно становится все больше, и вот ты уже сидишь у врача, говоришь ему: «Кажется, у меня опухоль», и начинаешь медленно расстегивать кофточку.