Без трех минут два отец громко позвал нас:

— Ланч!

— Ну, пошли, — сказал брат. — «Что ж, ринемся, друзья, в пролом…»

— Куда-куда? — не поняла я, но он уже вел меня к столу, уставленному щедрыми и бескорыстными дарами, о которых позаботились наши родители.

Сначала я увидела коробку, большую картонную коробку от телевизора, из-под которой торчали только ноги брата.

— Я уже дошел? — спросил он, приближаясь к столу.

— Почти, — подсказала я, и, сделав еще один шаг, он водрузил коробку на стол.

От нее исходил злачный запах сырой соломы. Коробка слегка шевелилась, но я нисколько не испугалась. Брат распахнул картонные створки и вытащил на свет самого большого кролика, которого мне когда-нибудь доводилось видеть.

— Я же говорил, что найду тебе настоящего друга.

— Кролик! — прошептала я, замирая от счастья.

— Вообще-то это бельгийский заяц, — покровительственно объяснил брат.

— Бельгийский заяц, — повторила я так, словно эти два слова означали «любовь».

— Как ты его назовешь? — спросил он.

— Элеонор Мод, — ответила я.

— Кролика не могут звать так же, как тебя, — засмеялся брат.

— Почему это? — обиделась я.

— Потому что он мальчик.

— А-а.

Я повнимательнее посмотрела на его каштановую шерстку, белый хвостик, на вывалившиеся из-под него две горошинки помета и подумала, что кролик и в самом деле больше похож на мальчика.

— А ты бы как назвал его? — спросила я у брага.

— Богом, — важно ответил тот.

— Улыбочку! — скомандовал отец и щелкнул у меня перед носом своим новым «поляроидом».

Я на секунду ослепла, а кролик беспокойно заерзал у меня на руках.

— Испугалась? — спросил отец, доставая снимок.

— Не очень.

— Все идите сюда! Смотрите! — позвал он.

Мы столпились вокруг стола, и под аккомпанемент восторженных охов и ахов я наблюдала, как постепенно проявляется и становится четким мое лицо. Новая короткая стрижка, которую я так долго выпрашивала у родителей, выглядела как-то странно.

— Ты отлично получилась, — похвалила мать.

— Правда ведь? — подхватил отец.

Но я видела какого-то мальчишку на том месте, где должна была быть я.

Январь 1975 года, бесснежный, теплый и сырой, был месяцем непринятых решений и ни разу не использованных санок. Я изо всех сил старалась оттянуть неизбежное возвращение в школу, но в конце концов отворила тяжелые серые двери, чувствуя, как минувшее Рождество камнем лежит на сердце. Это будет очень скучный семестр, подумала я, стараясь не замечать подступающей со всех сторон удушливой, злой тоски. Бесцветный и скучный. Но так я думала ровно до тех пор, пока не повернула за угол и не увидела ее; она стояла у двери, ведущей в мой класс.

Прежде всего я заметила ее волосы: темные, непокорные, курчавые, упрямо вылезающие из-под бесполезного пластикового ободка, который то и дело сползал ей на лоб. Ее шерстяная кофта, явно связанная дома, так растянулась от многих стирок и отжиманий, что доставала чуть не до коленей и была лишь немного короче серой форменной юбки. Девочка не обратила на меня никакого внимания, хоть я и покашляла, проходя мимо. Она пристально смотрела на свой палец. Зайдя в класс, я обернулась: она по-прежнему неподвижно стояла, уставившись на самый кончик пальца, где был шариковой ручкой нарисован глаз. Развивала способности к гипнозу, как объяснила она позже.

Я продемонстрировала изумленным одноклассникам последнюю фотографию своего кролика и триумфально закончила:

— …Вот так на это Рождество в нашем доме поселился бог.

Теперь, широко улыбаясь, я ждала заслуженных аплодисментов. Однако их не последовало. В классной комнате вдруг стало совсем тихо и очень темно. Жидкий желтый свет ламп на потолке трусливо отступал под натиском собирающихся на небе черных грозовых туч. Вдруг новенькая девочка, Дженни Пенни, громко захлопала и выкрикнула что-то одобрительное.

— Замолчи немедленно! — заорала на нее наша учительница, мисс Грогни, и от праведного гнева губы у нее сомкнулись в почти неразличимую тонкую линию.

Тогда я еще не знала, что мисс Грогни была порождением пары миссионеров, отправившихся проповедовать слово Божье в далекий и крайне негостеприимный район Африки, но, увы, вскоре обнаруживших, что мусульманские проповедники добрались туда раньше их. Я двинулась было к своей парте, но мисс Грогни твердо остановила меня:

— Стой, где стоишь.

Я подчинилась, чувствуя, как теплой тяжестью наливается мочевой пузырь.

— И ты считаешь возможным называть зайца… — угрожающе начала мисс Грогни.

— Вообще-то это кролик, — прервала ее Дженни Пенни. — Это просто такая порода, бельгийский…

— И ты считаешь возможным называть кролика богом? — повысила голос мисс Грогни.

Я догадалась, что это один из тех вопросов, на которые лучше не отвечать.

— Ты считаешь возможным говорить: «Я надела на бога поводок и пошла с ним в магазин»?

— Но так ведь и было, — слабо возразила я.

— А тебе известно, что означает слово «богохульство»?

Я смотрела на нее в недоумении. Опять это странное слово. Дженни Пенни уже тянула кверху руку.

— Что? — обернулась к ней мисс Грогни.

— Богохульство значит глупость, — сказала девочка.

— Нет, богохульство — это совсем не глупость.

— Тогда грубость?

— Богохульство — это, — с нажимом произнесла мисс Грогни, — оскорбление, нанесенное Богу или чему-то святому. Ты слышишь меня, Элеонор Мод? Чему-то святому. За то, что ты сейчас рассказала, в другой стране тебя забросали бы камнями.

Я поежилась, потому что совершенно ясно представила себе, кто бросил бы первый камень.

Дженни Пенни стояла у школьных ворот и перепрыгивала с одной ноги на другую — играла во что-то в своем собственном выдуманном мире. Этот мир был странным и к концу школьного дня успел вызвать в школе недобрые перешептывания и косые взгляды, но меня он неудержимо притягивал, и фатальная брешь в скучном и размеренном строе привычной жизни уже была пробита. Я наблюдала, как девочка засовывает непослушные кудряшки под прозрачный пластиковый капюшон. Я думала, что она ждет, когда кончится дождь, но, оказалось, она ждала меня.

— Я тебя жду, — сказала она.

Я покраснела.

— Спасибо, что хлопала.

— Мне правда понравилось. — Волосы у нее на макушке были до того туго стянуты бантом, что, казалось, ей трудно открывать рот. — У тебя получилось лучше всех.