удэгейцу два ножа, висевшие на поясе.

— Уже охотник?

— Да.

— Умеешь копье в зверя метать?

— Хогдо[4] в барсука метал. Сразу убил!

— Не худо! — ответил тот, закуривая трубку. Он подогнал оморочку к самому берегу, вылез, втащил ее на песчаную отмель. — Пойдем, бата, покажи, где ты один живешь.

Это был охотник из рода Кимонко, чье стойбище находилось далеко отсюда, на реке Митахезе. Он и предложил мальчику поехать с ним.

— Собирайся, бата, зима нынче будет лютая, пропадешь тут один.

— Может быть, еще вернется Богдэ?

У Кимонко был чудесный лук из гибкой ветки амурской сирени и пучок тонких стрел к нему. Николай с завистью смотрел на это богатство.

— Если бы я имел такой лук и стрелы... — мечтательно, словно подумав вслух, сказал он, — я бы с неба любую птицу снял...

— Какую, бата? — ласково улыбнулся Кимонко.

— Даже лебедя снял бы...

— Ладно, бери себе лук и стрелы. Ну, а теперь поедешь со мной на Митахезу?

— Поеду!

Три зимы прожил мальчик в стойбище на Митахезе.

Приехав однажды в Сиин за мукой и солью, Канчуга, сделав покупки, уже собрался было к вечеру в обратный путь, но тут разразилась гроза, и пришлось заночевать. На берегу Бикина стоял новый бревенчатый дом. Канчуга попросился на ночлег.

— Заходи, чего там, места у нас хватит, — приветливо встретил его старый удэге Сигдэ Геонка. Геонка подрабатывал в лесничестве, собирая семена амурского бархата, и недавно, с помощью русского друга Олянова, построил дом, навсегда покончив с кочевой жизнью.

Разговорившись за ужином, Канчуга, к радости своей, узнал, что старик приходится родичем первой жены дяди Богдэ. У Геонки было пять дочерей, а сына не было, и, узнав, что Николая приютили чужие люди, он предложил ему переехать в Сиин.

— Я уже старый человек, — говорил Геонка, — скоро мой дом без хозяина останется. А ты нам не чужой человек.

Тут вмешалась в разговор старая жена Геонки Кянди, худенькая женщина в синем халате и в унтах из козьего меха.

— Верно, переезжай, бата, — сказала она. — Возьмешь в руки ружье, всего много будет у нас.

— Ладно, подумаю, — сказал Канчуга. — Может быть, скоро приеду. — И погодя добавил: — Попрошу Кимонко, чтобы отпустил меня.

— Отпустит, чего там, — оживился старик. — Ты скажи ему, что родичи твои нашлись.

Спустя месяц сам Кимонко привез Канчугу в Сиин.

Шло время. Ружье, которое подарил Сигдэ Канчуге, ни разу не подводило, и в первую же зиму он добыл десять соболей, сто белок и двадцать колонков.

Старшие девочки пошли в школу. Глядя, как они выводят в тетради буквы русского алфавита, как читают вслух по складам букварь, Николай тоже захотел учиться. В школу его, как переростка, не брали. Тогда он попросил названых сестренок, чтобы они учили его дома. А в иные дни приходил в школу, чтобы побыть на уроке, и просил учительницу вызывать его к доске.

— Молодец, Канчуга, большие успехи делаешь! — говорила учительница.

— Жаль, что в тайгу идти надо, а то бы я дольше в классе посидел. Однако соболь ждать не будет.

Когда в Сиине организовали артель, Канчуга первым вступил в нее. Его назначили бригадиром. Что ни год сдавали порядочно пушнины. Сиин строился. Много новых домов поставили в долине. Люди с берегов таежных речек переселились в поселок. Подросла молодежь. Кто хотел — уезжал в город учиться. Кто не хотел — продолжал древнее ремесло отцов и дедов своих — охотился. Да, далеко вперед шагнули удэге. От прежней жизни почти не осталось следа.

Потом подошел срок военной службы. Канчуга вспомнил осенний день, когда жители Сиина в праздничных одеждах пришли на берег провожать своих сынов в армию. Десятки оморочек, расцвеченных флажками, спустили на воду. Пели песни. Желали парням хорошо служить.

В полдень тронулись в дальний путь. Солнце стояло высоко над тайгой, река сделалась золотистой. Лодки бежали вниз по течению, и навстречу стремительно проносились лесистые берега.

Родная Бикин-река! Куда бы судьба ни забросила удэге, в сердце его никогда не остынет любовь к тебе! К твоей живой воде, которую пьем с весла с самого раннего детства и до глубокой старости. Родная Бикин-река! Ты видела жизнь лесного народа — от древних юрт из корья до новых светлых домов на твоих холмах.

Далеко-далеко ты несешь свои воды,

Родная Бикин-река.

Не остановили тебя ни горы, ни годы,

Волна твоя светла, глубока.

Давно ты нам стала и другом, и братом,

И спутником верным в тайге.

Плывет по бурливым твоим перекатам

И песню поет удэге.

О чем же поет он, склонившись под ивой,

Волну рассекая веслом?

О радостной жизни, о доле счастливой,

О нашем крае родном!

Потом Канчуга вспомнил службу на пограничной реке Тумень-ула. Где-то невдалеке от заставы плескалось море. На песчаном берегу, выброшенные приливом, валялись рыбачьи шаланды, изорванные сети, почерневшие от времени дубовые бочонки из-под пресной воды. А берега Тумень-ула были холмистые, покрытые густым лесом.

Это была, конечно, не настоящая уссурийская тайга, где родился и провел свое детство Канчуга. Здесь не водились ни медведи, ни тигры. Зато было много косуль и пятнистых оленей. Они приходили перед закатом солнца пить воду из реки. И однажды сердце таежника не выдержало. Канчуга спрятался в кустах, и косули, проходя мимо, даже не заметили его. Как только они склонились над водой, Канчуга тихонько просунул руку из зарослей и, схватив косулю за ногу, дернул ее с такой силой, что она грохнулась на траву. Канчуга в мгновение упал на нее, придавил своим телом. Прирезав косулю охотничьим ножом — это был один из тех двух ножей, которые подарил ему в детстве дядя, — Канчуга приволок тушу на кухню и передал повару Алеше Рябоконю.

— Ты это где раздобыл ее? — уставил на Канчугу удивленные глаза Алеша. — Разве не знаешь, что на границе стрелять запрещено?

Канчуга