дно оврага, потерял сознание...

— ...Ну, вот как дело мое было, — сказал Канчуга, показывая островок седых волос на затылке. — Вот видишь, это японец шашкой рубил. Тоже, знаешь, рана была. Теперь, конечно, ничего, а когда погода сырая, голова, однако, болит.

— Что же было потом, когда вы очнулись? — спросил я, чувствуя, что рассказ еще не окончен.

Он улыбнулся немного грустной улыбкой, затянулся папиросой и, подумав, сказал:

— Когда очнулся, очень страшно стало. «Как это, — думаю, — голова без тела сама живет?» Хорошо помню, самурай голову шашкой рубил, а тут лес вижу, небо вижу, звезды вижу, мозг мало-мало работает. И очень, знаешь, жутко стало.

Развязал веревку, стал в темноте руками себя искать; сразу грудь нашел, потом ноги нашел, потом опять вверх полез — голову нащупал... Как будто все нашел, и все равно поверить не мог. Все равно жутко было. Когда в тюрьме сидел, когда пытали — тоже жутко было. А теперь еще больше. Щупал себя долго и, знаешь, не сразу догадался, что живой. Значит, я правильно сделал, что шею совсем спрятал, значит, японец слабо шашкой рубил. И я живой остался. Вот как наш брат удэ придумать может. Интересно тебе, да? А потом вот что было...

Когда Канчуга наконец «нашел» себя и понял, что жив, что голова на месте, он судорожно прижался к земле и, притаившись, стал прислушиваться. Вокруг было тихо. Значит, там наверху все кончилось. Он не помнил, сколько времени прошло с тех пор, как сабля палача просвистела над ним, но, судя по тому, что была еще ночь, понял: времени прошло немного. Осторожно подтянулся на руках, вылез из оврага. Захотелось пить. Припал губами к свежей росе на травах. Полз и по капельке собирал. ее. Провел ладонью по больному месту, и рука стала горячей и мокрой. Кровь. Он зажал рану. Зашумело в голове. Потемнело в глазах. И Канчуга забылся. Придя через несколько минут в себя, он гораздо быстрее прежнего стал ползти сквозь густые колючие заросли, обдирая лицо и руки. Потом, утомившись, лег на спину и долго глядел на небо. Звезд было еще много. Горизонт был темен. Значит, решил Канчуга, до рассвета далеко, и, пока темно, нужно уходить как можно дальше. Вскоре, совсем выбившись из сил, зарылся в траву, закрыл глаза.

Он пролежал так весь остаток ночи и весь следующий день, не в силах превозмочь страшную головную боль. То забывался, то снова приходил в себя. Порою ему казалось, что земля куда-то уходит. Тогда он плотнее прижимался к ней и с отчаянным упорством медленно полз вперед. Так он добрался до родника. С жадностью припал к нему пересохшими губами, задыхаясь, стал пить, а напившись, тут же, у ручья, заснул. Спал долго и во сне видел родной Сиин, дом Сигдэ и широкий стол в доме, весь уставленный разными кушаньями, словно там был праздник. Канчуга жадно ел дымящееся оленье мясо, грыз хрустящее сальми из ломтиков тайменя, запивая хмельным брусничным квасом.

И когда на раннем рассвете проснулся и вспомнил сон, от отчаяния чуть не заплакал. Хотя бы голубики найти, или кедровых орехов, или желудей. Какой белдный лес! Не то что по берегам Бикин-реки, где всего вдоволь.

Прошло трое суток. Никто не гнался за ним, никому он как будто не был нужен. И Канчуга наконец успокоился. Но шел ли он в глубь Маньчжурии или в сторону родной земли — Канчуга в точности определить не мог.

Ночью его разбудили близкие раскаты. Сперва подумал, что гроза. А когда на горизонте заметались огневые вспышки, понял, что это артиллерийская стрельба. Значит, где-то неподалеку фронт. Как бы снова не попасть в руки к японцам... И он решил уйти в сопки. Шел весь день, а к вечеру, выбившись из сил, свалился.

Он не слышал, как на рассвете к нему подошел старик, стал что-то расспрашивать, потом поднес к губам Канчуги флягу. Николай сделал несколько глотков, обжигая горло, захлебываясь. Сразу пришел немного в себя, спросил:

— Кто стреляет?

— Русские наступают.

— Советские солдаты?

— Да, приятель, они уже там, в нашем городке. Я только недавно оттуда...

Канчуга понял, что перед ним добрый человек, и зашептал:

— Я советский солдат, казненный японцами... Бежал... Иду к своим... — И впал в забытье.

Он уже не слышал, как старик перенес его на сухое место под высокой сосной и покрыл своей ватной курткой.

— Лежи, приятель, — сказал старик, — а я сбегаю в город, сообщу о тебе...

Два дня врачи хлопотали над Канчугой в госпитале, спасая от заражения крови, и все это время Николай не приходил в сознание. Ни военный комендант городка, ни заместитель по оперативной части еще ничего не знали о нем...

Все это выяснилось гораздо позже, когда Канчуга пришел в себя.

За доблесть и мужество, проявленные при выполнении особого задания командования в тылу врага, младший сержант Николай Гайбович Канчуга был награжден орденом Красного Знамени.

Первый из удэге, получивший такую награду.

5. Пора соболиной охоты

К моему приезду в Сиин пора соболиной охоты почти кончалась. Первые бригады соболевщиков улетели (сейчас удэ не ходят, а летают на охоту) в декабре, когда установились крепкие морозы. Из тайги уже начали поступать большие партии соболиных шкурок, их готовили к отправке в Иркутск, на главную базу Союзпушнины. Удача сопутствовала охотникам, и Мунов решил снарядить еще две бригады. С одной из них он и предложил мне отправиться на соболевку.

Мунов говорил, как всегда, восторженно:

— Лети, дорогой, никто не скажет тебе: экзотика! Знаешь, что такое соболь? — И когда я стал говорить, что соболь — зверек с дорогим пушистым мехом, Иван Константинович прервал: — Не надо, я сам скажу. Соболь есть мягкое золото. Знаешь, конечно, что́ есть твердое золото, да? А соболь то же самое, только мягкое золото. Большой доход государству. Не бывал в Ленинграде в пушном дворце? Зря не бывал. Там со всего света купцы бывают. А ты почему-то не бывал. Там и наш, удэгейский, соболь есть. В Москве то же самое. На Всесоюзной сельскохозяйственной выставке нашу пушнину увидишь. Охотник-удэ на сельхозвыставке, я тебе скажу, частый гость. Прошлый год десять человек в Москву летали. Двадцать шесть