«Это не я, — отчаянно подумала я, понимая, что Саброра сейчас не верит ни единому моему слову. — Я его не вызывала. Поверь, прошу!»

Гексенхаммер дрогнул в руке инквизитора — Саброре было больно, инквизитор еще не восстановился до конца, но он поднимал молот, чтобы размазать по мостовой еще одну ведьму. И все, что я могла сделать, чтобы спастись — это убить чудовище.

— Мамочка, — прошептала я, отворачиваясь от инквизитора. Ветер ударил мне в лицо, хлестнул по глазам пыльной плетью. — Мамочка, милая, помоги…

Мать не могла мне помочь. Ее убили, когда мне было шесть — в нашем поселке случилась засуха, а кто еще мог ее наслать, кроме ведьмы? Но сейчас я вдруг почувствовала ту силу, которую мне всегда давало ласковое прикосновение материнских ладоней и ее любовь — и эта сила оторвала меня от земли и швырнула в сторону монстра.

Я рухнула в сырую тьму и на мгновение задохнулась — такой густой и страшной была вонь. От моих пальцев потек огонь — он ввинчивался в прозрачную плоть, и она растворялась от его жадного прикосновения. Чудовище плавилось и текло — меня бросало то вверх, то в сторону, то почти вбивало в землю, и огонь, который струился от моих рук, жрал и никак не мог насытиться.

«Ну что вы скажете? — почти без сил подумала я, раскидывая руки в стороны и расплавляя лунную ночь, болота и голоса русалок. — Что я сама его вызвала и сама уничтожила? Что я…»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Повеяло свежим ветром. Послышались далекие голоса — обычные, человеческие.

Меня бросило на мостовую и поволокло куда-то прочь по камням.

И все померкло.

— Не спать!

Бургомистров телохранитель, по совместительству мой страж, тот еще громила, легонько толкнул меня по затылку кончиками пальцев. Вроде бы не больно, но когда уже третьи сутки не дают спать и, стоит закемарить, как ударяют вот так, то голова превращается в бомбу, начиненную болью.

— Не спать!

Я заскулила. Это были пока даже не пытки — так, разминка. Считалось, что лишение сна не даст ведьме колдовать, да я и так не смогла бы этого сделать в тюрьме: здесь каждый камень, каждая дощечка были исчерчены иероглифами старинных заклинаний, которые были похожи на кирпичи на моей спине, что пригибали к земле и не позволяли выпрямиться.

После того, как прозрачная простыня от земли до неба сгорела, выяснилось, что погибло пятнадцать человек. Жители Ханибрука осаждали городскую тюрьму, требуя отдать меня им в руки и обойтись без суда и следствия, но наше королевство, мать его так, было все-таки правовым государством — и меня не могли убить, не обставив мою смерть достаточными церемониями.

На допросах я пыталась оправдаться. Приехал Магуро, хмурый и раздосадованный — было ясно, что вся эта история выйдет ему боком. Я говорила о том, что не имею ни малейшего отношения к монстру, что бежала к нему для того, чтобы попытаться остановить — он не верил.

— Какие у меня причины так поступать? — не выдержала я. — Какие мотивы? Я жила тихо и мирно, я никогда не попадала ни в какие неприятности! Зачем?

— Затем, что волк не может не резать овец, такова его природа, — со вздохом ответил Магуро и, закрыв папку с моим делом, поднялся из-за стола. — Эта тварь дело рук ведьмы. А других ведьм, кроме тебя, здесь нет. Значит, кто во всем виноват? Кто погубил пятнадцать горожан?

Когда он так сказал, то в моей душе что-то разорвалось. Пустота, которая на меня нахлынула, была густой и непроницаемой. Не оправдаться. Никому ничего не доказать. И добрые горожане, которые так нахваливали мои черничные кексы, придут, чтобы подложить хворост к моему костру.

Оставалось только заплакать. Но я не стала — то же самое упрямство, которое не позволяло Саброре ходить с тростью, окутало и меня.

Незачем радовать палачей видом моих слез.

— Не спать! — еще один удар по моей голове, и дверь в допросную открылась. Я бы удивилась, да сил не было — вошел Саброра, все в том же светлом костюме, но теперь с тростью. В свободной руке он держал тонкую бумажную папку и, опустившись за стол следователя, без приветствий произнес:

— Я проанализировал останки существа. Да, оно полно магии, но это не ваша магия. Да, его создала ведьма, но это не вы. Вы не имеете отношения к тому, что случилось, Эрна.

Я не сразу поняла, о чем он говорит. Зато охранник понял: опустил занесенную руку и сделал шаг назад. Я поерзала на табурете — тело сделалось чужим и непослушным, глиняной куклой, которая готова была рассыпаться на кусочки — и спросила:

— Это значит, что я свободна? Если я не виновата, то могу идти?

Мне бы чувствовать радость и прыгать до потолка — но я понимала, что не смогу удержаться на ногах. За три дня в допросной во мне высохли и выветрились все чувства, я стала пустой оболочкой, бумажным фонариком… А может, Саброра просто шутит? Что, если ему хочется полюбоваться на счастье проклятой ведьмы для того, чтобы потом вывести ее прямо к костру и упиться ее новыми страданиями, не пропустив ни капли?

— Да, вы свободны, — кивнул Саброра. Я вспомнила его голос в своей голове: тогда он говорил так, словно не хотел меня убивать. Словно хотел сохранить мою жизнь, несмотря на Гексенхаммер, зажатый в руке, и это было самым странным. Это никак не вязалось с обликом безжалостного убийцы, который испепелил ведьму и ее дочь.

— Сегодня с утра в городе хоронили погибших, — продолжал инквизитор. — Сами понимаете, как себя сейчас чувствуют жители Ханибрука и что хотят с вами сделать. Советую прямо отсюда отправляться на вокзал и уезжать как можно дальше, — он вынул из моей папки свою желтую книжку и добавил: — Да, вы не виноваты в том, что случилось. Но вы ведьма, и для них этого достаточно. Им нужно выплеснуть боль и гнев — и прямо на вашу голову.

Я поднялась, проковыляла к столу и взяла книжку. Нет, я так далеко не уйду — ноги подкашиваются, а от бессонницы и какого-то спрессованного страха кажется, что по телу ползают гусеницы.

— Полагаю, меня уже ждут у выхода, — проговорила я. — Странно, конечно, ведьме просить инквизитора о помощи, но вы не могли бы проводить меня через черный ход?

Саброра кивнул. Встал из-за стола, опираясь на свою трость, и я подумала, что ему по-прежнему больно. Когда я поняла, что жалею инквизитора, то мне сделалось еще страннее.