чем-то мокрым и капающим. Этого бы уже хватило. Но… Выйдя из автобуса, и отряхнувшись, и поправив прическу, и, естественно, удостоив наглого владельца черепахи презрительным взглядом, Наташа поглядела на мост, через который ей предстояло идти к дому, – поглядела, и все у нее помутилось, и ей захотелось немедленно помереть.

По мосту друг другу навстречу шли ее отец, Яков Ильич Шарапов, и Мария Степановна Ситникова. Мария Степановна – в красивом малиновом платье, на плечах у нее черная шаль с пунцовыми розами, в ушах серьги с зелеными камушками. В одной руке она несла чайник, в другой – банку с вареньем. Яков Ильич – в выходном заграничном костюме, в белой рубашке нейлоновой с галстуком.

«А ведь сегодня не день выборов в поселковый Совет, и не Первое мая, и не праздник Октябрьской революции…» – отметила про себя Наташа.

На одном конце моста Наташа разглядела ненавистного ей бродягу – кота Василия, развалившегося на теплых досках в беспечной позе. Разглядев все это, Наташа услышала:

– Что вы, Мария Степановна?

– Нет, нет. Вы немедленно должны выпить чаю с малиной.

– Вы такая красивая…

– Ах! Просто переоделась в сухое.

Кот Василий на своем конце моста развалился еще вольготнее и заорал:

– Ненавижу сметану!

Кошка Матрена заплакала. А Наташа прижала ладони к щекам, уронив дорожную сумку, и прошептала:

– Измена…

Маму свою Наташа не помнила. Она всегда помнила себя с отцом. Помнила, как они, вернувшись с Дальнего Востока на родину, поселились в домике над рекой, где и поныне проживает ее отец. В детстве она очень любила отца. Любила помогать ему по хозяйству. Но еще больше любила слышать, когда люди говорили: «Вот какая у Якова Ильича дочка – хозяйка». Повзрослев, она научилась понимать отца как некое принадлежащее только ей беспрекословное и бессловесное существо, вроде куклы Петрушки, у которого только и есть, что улыбка. Вскоре она поняла, что Петрушка и малому рад и улыбка его неизбывна, привыкла к этому мнению и перестала об отце заботиться. Он, наверно, и не заметил. А в народе по-прежнему говорили, какая у Якова Ильича дочка, все чаще и чаще употребляя для определения слово «красивая».

В детстве любила Наташа смотреть с моста в воду. И сейчас стала она на мосту, облокотившись о перила. А вода текла. И наплывали слезы на глаза студентки Наташи. Осторожно, как отличница высушивает в тетради малую кляксу промокашкой, Наташа прижимала к своим глазам душистый платочек.

С детства, будучи единственной дочерью и, как говорят, способным ребенком, Наташа жила по закону – третий лишний, применяя его достаточно широко, вследствие чего не желала быть даже второй – только первой.

Мальчишки под перилами рыбу ловили. Мост плыл над рекой Бдёхой величаво, как древний фрегат. Но не было моря. Не было океана. И доски фрегата скрипели не от штормов, а от проходящих за Наташиной спиной вонючих грузовиков.

Здравствуйте, милая барышня

(Дополнение к седьмой главе)

На кухне Яков Ильич с Марией Степановной пили чай. Они сидели друг против друга, разглядывали узор на клеенке и говорили, смущаясь и чуть дыша.

– Все знают, что наши творог и сметана самые вкусные в области, – говорила Мария Степановна. – Пейте, Яков Ильич, малина выгоняет из организма сырость. Ну, прямо все знают. Детские учреждения, больницы, санатории просят у руководства именно нашу продукцию. А на комбинате всё смешивают и обезличивают…

– Да, – говорил Яков Ильич. – Неправильно это. Если наша автобаза находится в бездорожном районе, нам и запасных частей нужно больше давать, а нам дают из расчета на асфальтовые покрытия. Не хотите ли макароны по-флотски? Мы до чего дошли – машина из рейса возвращается, мы с нее деталь дефицитную свинчиваем и на другую машину ставим – так вот и ездим.

– Здравствуйте, – сказала Наташа сухо. Поправила прическу, глядя в зеркало над умывальником, чтобы показать свое безразличие к происходящему.

Яков Ильич и Мария Степановна вскочили из-за стола.

– Моя дочка Наташа, – радостно сказал Яков Ильич.

«Поглупел, – подумала Наташа. – Будто она не знает, кто я. Ишь вырядилась, как купчиха. И почему таких шалей в продаже нет?..»

– Наташенька, – смутившись, сказала Мария Степановна. – Ах, как выросла! Ах, какая красавица!.. Не хочешь ли чаю с дороги, с вареньем малиновым?.. Ах, остыл, наверное. Я сейчас подогрею. – Мария Степановна с опаской поглядела на двухконфорочную бензиновую плиту. – У вас такая страшная техника…

Яков Ильич бросился плиту распаливать, приговаривая:

– Сейчас, дочка. Я макароны по-флотски сейчас разогрею. Остыли…

– Не беспокойтесь, – холодно сказала Наташа. – Мне ничего не нужно… Мне ничего не нужно, – повторила она. – И вообще…

– Что вообще? – тихо спросил Яков Ильич.

Не увидев в отцовских глазах даже отдаленного намека на ту, Петрушкину радость, Наташа, как говорят, констатировала: «Он всю жизнь притворялся, что любит меня».

– И вообще, я пойду погуляю, – сказала она.

Отнесла сумку в свою комнату, поклонилась многозначительно и вышла.

– Эх, дети… – услышала она, закрывая дверь. Это сказал отец.

Мария Степановна мягко запротестовала:

– Ничего, ничего. Она устала с дороги…

Наташе хотелось плакать. Тут еще кот Василий попался ей под ноги. Посмотрел на нее непочтительно, пренебрежительно, даже нагло и заорал:

– Умру – не забуду! – И полез на высокую березу.

Тут еще хулиган Витя – Консервная банка захохотал. Он сидел на заборе с громадной рогаткой, которую на Наташиных глазах зарядил зеленым яблоком, и в нее прицелился. Под забором в крапиве стояли гуси.

– Я тебе уши нарву! – погрозила Наташа.

Гуси загоготали, зашипели, двинулись на нее.

– Руки вверх! – сказал хулиган Витя. Но стрелять не стал, побил яблоко о забор и принялся из него сок высасывать, наверно, такой кислый, что у Наташи скулы свело и по всему организму прошла дрожь.

– Как тебя земля держит? – спросила Наташа.

– А я на заборе, – объяснил хулиган Витя.

Разноцветные дома поглядывали на Наташу с холмов и пригорков, а также угоров и косогоров. И сараи. И сараюшки. Они как бы приглашали ее зайти, заглянуть, приобщиться. Но она торопилась, одинокая и замкнутая в себе.

Наташа перешла мост, поднялась по тропинке на косогор, где росли сосны. Она хотела пойти на Девушкину гору, чтобы посидеть там и погрустить на скамейке, но почему-то раздумала и, прислонясь спиной к сосне, стала глядеть на реку.

«Наверно, меня хорошо видно с моста, – подумала она мимолетно. – Наверное, я в белых брюках и желтой блузке-безрукавке красиво смотрюсь возле сосны. Как у художника Дейнеки».

Чувствовала себя Наташа очень одиноко. Она бы ни за что не созналась, но чувство одиночества, этакой отринутости, доставляло ей щемящее наслаждение, – оно как бы