Осада Тулона. — Меня не разжалуют. — Генерал Дюгоммье. — Начальник артиллерии. — Кого я назвала «цыганенком». — Я ранена.

Из Марселя мы двинулись через ущелье Оллиуль на осаду Тулона, попавшего в руки англичан, которыми командовал генерал О’Хара.[27] Одна дивизия из Итальянской армии располагалась на другой стороне города в Соллье и Ля Вилетте. Карто лишился командования и оставил нас; мне кажется, я была солдатом его армии, больше всех сожалевшим об этом. Его ненадолго заменил Доппе. Доппе сменил Дюгоммье,[28] который уже стоял во главе тридцати тысяч человек, так как численность армии значительно возросла.

Итак, мой первый бой произошел под Тулоном и против англичан; что ни говори, но мой выстрел из пушки на дороге в Ламбек был лишь безрассудной проделкой, а наш марш на Марсель — лишь охотой на людей, попавших в списки запрещенных лиц. Однажды меня послали отвезти суп на один из наших отдаленных постов. Несколько туазов[29] дороги простреливались огнем из форта, кажется, это был форт Мальбоске. Я прикрепила несколько котелков к седлу лошади, сообщила об этом дяде и своим товарищам и отправилась в путь, с решительным видом пустив лошадь рысью. Ехала я, громко напевая. Отъехав на некоторое расстояние, я услышала звук пушечного выстрела со стороны, где должен был находиться этот проклятый форт. Это заставило меня замолчать. Раздался второй выстрел: я огляделась, но вокруг лежала лишь бесплодная и абсолютно ровная равнина, какие обычно простираются вокруг военных укрепленных пунктов. Место, куда я ехала, было еще достаточно далеко, а проклятый форт был близко. Раздался третий выстрел: и тут до моих ушей явственно донесся свист, не было никаких сомнений, что это был звук ядра, которого я пока еще не видела; это заставило меня задуматься еще сильнее. Неожиданно моя лошадь остановилась, вся белая от пота и вся в пене. Раздался хохот. И тут я поняла, что нахожусь среди своих товарищей, которых недавно оставила, а полные котелки так и болтаются на седле лошади рядом со мной. Мой дядя был единственным, кто не стал смеяться; напротив, он посмотрел на меня очень сурово. Я так и не поняла, как моя лошадь смогла изменить направление движения и аллюр, перейдя от рыси к галопу, ускорив мое досрочное возвращение. Мой дядя до конца дня не произнес ни слова. Мне было стыдно, я была очень опечалена.

На другой день во время отдыха (такого времени бывает много во время осады) солдаты нашей роты собрались вместе. Мой дядя собрал их всех в круг и голосом, одновременно грустным и торжественным, обратился ко мне:

— Сан-Жен вчера испугалась, Сан-Жен показала себя трусихой, Сан-Жен следовало бы разжаловать; и мы разжалуем Сан-Жен.

Краска ударила мне в лицо.

— Ну-ка, — продолжал мой дядя, обращаясь к моему бригадиру, — выполняй свой долг; сорви пуговицы с ее мундира.

Бригадир приблизился ко мне, но я прорвала образовавшийся возле меня круг, бросилась к месту, где стояли на привязи лошади, и выхватила из седельной сумки пистолет. Меня окружили со всех сторон.

— Дядя, — закричала я, — вашу племянницу не разжалуют! Лучше я прострелю себе голову.

Мои товарищи расхохотались, но это был не издевательский смех: это был смех радости, добрый и даже ласковый. Мне сказали, что хотели просто позабавиться; мой дядя попросил, чтобы мне преподали этот урок, и никто не сомневается в моей храбрости. Когда они сами оказались под огнем в первый раз, они вели себя точно так же. А сколько других, гораздо более храбрых солдат, в первый раз выглядели даже еще хуже. Мой дядя, одновременно испуганный и растроганный моим поступком, пожал мне руку:

— Очень хорошо, Сан-Жен, очень хорошо. Когда солдат исправляет свою ошибку подобным образом, можно быть уверенным, что он никогда вновь не совершит ее.

Вскоре о произошедшем уже знал весь лагерь. Даже наш новый главнокомандующий генерал Дюгоммье зауважал меня. Каждый раз, когда мне случалось быть дневальной у дверей его штаба, он звал меня отобедать за одним столом с его сыновьями и штабными офицерами. Как-то утром месяца фримера (было серо, холодно и угрюмо) я явилась, чтобы получить наряд. Завернутая в плащ, я соскочила на землю и начала привязывать лошадь, но тут я услышала оклик, который несся с лестницы домика, жалкого жилища фермера, в котором располагался генеральный штаб. Я взбежала на несколько ступеней, а навстречу мне вышел какой-то офицер, протянувший мне пакет: это был приказ, который следовало срочно доставить по назначению. Я прыгнула в седло и пустила лошадь в галоп.

Возвращаясь назад, я вспомнила, что с утра не была на кухне, организованной недалеко от генерального штаба, посреди оливковых деревьев, как раз в том месте, мимо которого я должна была проехать. Моя лошадь и я сама, мы одновременно повернулись в сторону ярко горевшего огня. Хворост был набран в оливковой роще: какой же это был огонь! Я вдохнула в себя восхитительный запах бараньей ляжки, жарившейся на этом огне. Какой же аромат шел от этой ляжки, как же аппетитно она выглядела! Старший сержант Массена[30] и сержант Жюно[31] на этой кухне играли роли главного повара и его помощника. Они узнали меня и пригласили дать им несколько практических советов. Могла ли я отказаться! Я выпрыгнула из седла и расположилась на извилистом стволе оливкового дерева, я вытянула ноги к огню и набила желудок добрым куском баранины. Эта замечательная операция требовала времени. В результате я вернулась в генеральный штаб как раз в тот момент, когда выходил главнокомандующий: я отдала ему честь, а он ответил мне доброжелательной улыбкой и дружеским жестом руки. Я поднялась наверх в комнату, где находился штабной рабочий кабинет, чтобы представить расписку в получении доставленного мной приказа. Офицер, отправивший меня с поручением, стоял, опираясь на стол, полный бумаг и карт, в руке он держал компас. В комнате было светлее, чем на лестнице. Я увидела у него эполеты майора на артиллерийском мундире, он был щуплый, кожа у него была оливкового цвета, вся какая-то землистая, щеки впалые, а сам он был весь угловатый, но при этом лицо у него было такое, какие запоминаются навсегда. На столе лежала его шляпа, желтоватый султан которой показался мне ужасно грязным, что могло свидетельствовать о том, что ему часто приходилось находиться в пороховом дыму батарей. Не поворачивая головы в мою сторону, он достал часы: