Я скучаю за прилавком. — Моя униформа канонира. — Федералисты и Аллоброгский легион. — Мой первый и последний выстрел из пушки.

Мне было одиннадцать с половиной лет, когда я приехала в Авиньон. Дядя поместил меня на содержание к одной торговке сукном. Я прошу у вас разрешения не называть ее имени, у меня есть на это причина. По мере взросления и по мере формирования моего сознания некоторые обстоятельства заставили меня потом подумать, что эта милая женщина не была в душе таким уж безжалостным скупердяем, и что в период моего пребывания в ее доме мне приходилось слышать не только звон монет, но и какие-то нежные слова. Я быстро пробегусь по этому периоду моей жизни, в который я немного наверстала время моего прекрасного детства, не скажу потерянное, но потраченное в основном на невинные развлечения. Я научилась отмерять локти,[11] вести бухгалтерию, шить, разбираться в тряпках и т. д. Но я должна признать, что не находила во всем этом особой прелести. Вкус к активной, бродячей жизни, рано развившийся во мне, каждый раз брал верх. Грудь моя требовала свежего воздуха; в лавке я страдала, за прилавком мне казалось, что я засыхаю.

Разразилась революция, но почти четыре года я почти ничего не знала о ней. Незаметно мне исполнилось восемнадцать лет. Моя мечтательность имела то преимущество, что отвлекала меня от большой политики. Однако я чувствовала себя склонной к роялизму. Что касается маленького Клемана, то с момента моего отъезда из Рюэйя я ничего не слышала о нем и теперь метала громы и молнии в адрес бандитов, убивавших швейцарцев 10 августа.[12] Из уважения к своему дяде я повторяла вместе с ним, что Франция обесчещена тем, что отправила на эшафот своего короля. Наконец, наступило 2 июня 1793 года и изгнание представителей партии Жиронды.[13] В Авиньоне, как и повсюду на юге Франции, вспыхнуло восстание против декретов Национального Конвента. Контрреволюционное движение направлялось роялистами, начавшими маскироваться под жирондистов.

А потом якобинская диктатура пала. Из тюрем начали освобождать «подозрительных», а на их места стали бросать тех, кого называли «убийцами». Средний класс — буржуа и торговцы — взялся за оружие, кое-как экипировался за свой счет и организовался в роты федералистов. Мой дядя, как старый военный, был избран командиром артиллерийской роты. Новоявленный капитан должен был постоянно бегать между нашим домом и фортом, который мы должны были оборонять, а его племянница не замедлила найти тысячу причин, чтобы постоянно его сопровождать. Положение восемнадцатилетней девушки было не из простых; все говорили о приближении армии Конвента, что было делать? Мой дядя решился разрешить мне носить мужскую одежду; таким образом, я могла спокойно повсюду следовать за ним, даже за городом. Мы приобрели в лавке отрез синего драпа и сшили мне униформу канонира. Она включала в себя широкие штаны в синюю и белую полоску, застегнутые с двух сторон по всей длине на пуговицы; такие штаны назывались шаривари. В нее входил также мундир, огниво на боку и республиканская треуголка, которую я носила, как настоящий сорвиголова. А еще я научилась распевать «Пробуждение народа»[14] вместе с основной массой наших канониров-федералистов. Мой дядя постоянно напоминал мне о любви к моему королю. Я же чувствовала совсем другое: я была веселой, бодрой, неутомимой. Я бегала от одной пушки к другой, передавая канонирам приказы капитана, а иногда и ядра, жестяные банки с картечью или зарядные картузы.[15] Этим я словно опровергала природу, которая неплохо позабавилась, сотворив меня женщиной. Мое призвание определилось: Тереза Фигёр — солдат.

Восставшие всех городов Прованса и Лангедока получили приказ собраться у моста Сент-Эспри, чтобы завладеть важным опорным пунктом на берегу Роны и соединиться с восставшими из Лиона; но представитель народа Дюбуа-Крансэ,[16] который из Гренобля руководил движениями армии, которая должна была противостоять пьемонтцам, быстро отделил от нее против нас генерала Карто с тремя-четырьмя тысячами солдат. Большей частью это был Аллоброгский легион.[17] Аллоброги защищали Галлию от римлян. В 121 году до н. э. они были покорены Квинтом Фабием Максимом, при Юлии Цезаре их территории вошли в состав Нарбоннской провинции Рима. Теперь эти земли стали департаментом, созданным Конвентом в Савойе и на территории Женевы после того, как эти земли вошли в состав Французской республики. Их любовь к свободе отличалась пылкостью, как и любая нарождающаяся страсть: они ревностно стремились сравняться по храбрости со своими предками, а посему сражались великолепно.

Наши авиньонские федералисты,[18] впрочем, как и марсельские, не блистали ни военной подготовкой, ни дисциплиной. После трехдневного плохо организованного сопротивления Авиньон принял решение открыть свои ворота Карто и его грозным аллоброгцам. Несчастные буржуа, скомпрометированные участием в восстании, вынуждены были оставить город и отойти к Марселю. Канонирской роте моего дяди, вышедшей последней, было поручено прикрывать отступление.