— Сан-Жен, — сказал он, — если хочешь, тут хватит нам обоим. Ты на особом счету у высших офицеров, подержи его у себя, пока нам не выдадут ордера на расквартирование; никому и в голову не придет тебя проверять.

— А что там? — небрежно спросила я с высоты своей лошади, поднимая вещмешок, который показался мне достаточно тяжелым.

— Да немало всякой всячины, просто целая часовая лавка. Это контрибуция, которую я насобирал с четырех или пяти улиц.

— Хорошо.

Как только вещмешок полностью оказался в моих руках, я что есть силы швырнула его об стену, ударившись о которую, он упал на мостовую. На этот двойной удар вся эта «часовая лавка» ответила жалким звоном.

— Вот что отучит тебя принимать меня за грабителя, — добавила я, — до свидания.

И я продолжила свой путь, предоставив этому подлому вору возможность самому собирать свои часы, которые, я в этом уверена, далеко не все смогли послужить ему.

Крупное испанское соединение, состоявшее из пехоты, смешанной с кавалерией, в беспорядке отступало по большой дороге на Жерону. Разведчики, в состав которых я входила, преследовали и обстреливали их, а с двух сторон от дороги двумя колоннами двигалась французская полубригада, правая из которых должна была обогнать противника и в указанном месте отрезать ему путь к отступлению. Время от времени кто-то из испанцев оборачивался и стрелял в нас, придерживая таким образом нас на расстоянии. Мы находились достаточно близко, чтобы понять, что эти храбрые люди, прикрывавшие отступление, не были испанцами, на них была униформа французских эмигрантов. Мои товарищи и я сочли своим долгом спасти их. Я направила свою лошадь поближе к ним и закричала что есть мочи по-французски:

— Бегите быстрее, бегите, или вы погибли! Уходите за холм, или вас отрежет наша правая колонна!

Те, кто меня услышал, пустились в галоп, другие последовали за ними, исключая одного человека, который, казалось, совсем не торопился. Я решилась приблизиться еще и возобновила свой акт милосердия. Вдруг он резко повернулся: это был красивый юноша, с грустным, но очень решительным лицом. Я никогда не забуду этого лица, оно не давало мне нормально спать в течение более чем года. Он прицелился в меня из своего карабина и выстрелил. Полная возмущения, я бросилась на него и воткнула саблю ему в горло; на военном жаргоне такой удар мы называли «свинским ударом». Я была настолько полна ярости, что после того, как он упал, я начала топтать его копытами моей лошади. Пуля царапнула по меховой отделке моей каски и оторвала часть волос с левой стороны моей головы.

Позже, к вечеру того же дня, один испанский офицер-квартирмейстер и его жена сдались мне в плен. Я поступила с ними по-доброму, защитив от возможного насилия. Они были совсем обессилены, я посадила их обоих к себе на лошадь и привезла к моему генералу, которым теперь был Ожеро.[42] Следуя порыву какой-то необъяснимой жестокости, один человек из штаба обрушился с бранью на беднягу пленника, который якобы плохо отвечал на его вопросы, выхватил саблю и даже нанес ему тяжелое ранение в руку. Потребовался весь авторитет генерала, чтобы успокоить этого сумасшедшего. Гражданин генерал Ожеро похвалил меня. Днем моего коня подстрелили, и из-за падения мой карабин сломался; таким образом, я стала безоружна. Генерал достал из седельной сумки один из своих пистолетов и показал его мне.

— Гражданка, — сказал он, — возьми это и вспоминай об Ожеро, который, в свою очередь, никогда не забудет малышку Сан-Жен.

Я попросила у него разрешения самой эскортировать моих пленных в тыл армии. По дороге женщина доверилась мне и показала мне свои драгоценности, спросив, как лучше спрятать их на себе. В первой же деревне, в которую мы пришли, я раздобыла иголку и нитку. Потом мы вместе с моей пленницей тайком пошли на конюшню, где я поставила свою лошадь, и мы зашили драгоценности в ее корсет. Хозяин, увидев, как из конюшни выходят солдат и женщина, состроил презрительную гримасу. Как добрый испанец, он начал скандалить и выражать моему пленнику насмешливое сострадание, как это часто делают в отношении обманутых мужей. Муж с женой и я здорово потом посмеялись над всем этим. Уезжая, я попросила французов, с которыми была знакома, втолковать этому дураку что-нибудь относительно невиновности маленького драгуна в недостойном поведении некоторых жен.

Хоть я и ненавидела воровство и проявляла безжалостность к грабителям, к мелким кражам я была вполне терпима. Несколько дней спустя я прогуливалась по деревне за стенами posada[43] в которой располагался штаб полубригады. Мы только что отбросили испанцев на другой берег Флувии. Вдруг из оврага я услышала крик: «Сан-Жен! Сан-Жен!» В кричавшем я узнала Домениля. Славный защитник Венсеннского замка не имел теперь гарнизона; на нем были нашивки сержанта. В компании со своим товарищем он заканчивал скручивать шеи нескольким курицам, неосмотрительно вышедшим за пределы двора posada.

— Если хочешь отведать курятинки, — сказал мне он, — иди помоги нам их ощипать.

Я присела рядом с ними в овраге; к счастью, он был достаточно глубок. Но все равно заниматься подобным так близко от штаба — это было настоящее безумие. Тут мы услышали шум; какой-то офицер шел прямо к нашему укрытию. Ситуация была критической.

— Поползли, — сказали мародеры, — к той стене в конце оврага; там мы сможем убежать, и нас никто не увидит.

А я к этому добавила:

— Я выйду навстречу офицеру, расскажу ему какую-нибудь ерунду, это позволит выиграть время.

Офицер, как выяснилось, искал исчезнувших кур; на них, и именно на них, базировались обеденные надежды всего штаба. Он стал обвинять меня, а я стала все отрицать. К несчастью, чтобы придать больший вес своим возражениям, я решила побить себя кулаком в грудь, как это делают все невинно обвиненные. Окровавленное перышко, прилипшее к рукаву, выдало меня. Офицер обрадовался и устремился к оврагу: наступила устрашающая тишина; там лежала куча перьев, но не было ни одной куриной тушки.

— Гражданин лейтенант, — сказала я гордо, — ты задержал виновного.

— Но наш обед, черт возьми, как же наш обед! — ответил он с ужасающим акцентом. — Лучше было бы найти хоть одно крылышко от наших куриц, чем какого-то дурацкого драгуна.

Чтобы наказать меня и отомстить за свой голодный желудок, он отправил меня в охранение. Так я помогла ощипывать курицу, но так и не отведала ее мяса.

Испанская армия прикрывала подступы к Жероне; мы же предпринимали попытки перейти на другой берег Флувии. После одного из боев мы отступили с большими потерями. Спешно и едва сохраняя боевой порядок, мы заняли наши первоначальные позиции. Меня отправили передать приказ генералу Мирабелю. Чтобы вернуться в часть, к которой я принадлежала, то есть к генералу Ожеро, мне нужно было пересечь открытое пространство, на котором за час до этого происходило сражение. Повсюду на земле лежали мертвые и раненые. Редкие калеки с рукой на перевязи или с перебитой ногой медленно тянулись в сторону наших позиций. Вдруг до меня донесся жалобный крик, я остановила лошадь и прислушалась. Крик раздался вновь. Я приблизилась к одному из лежащих тел. Судя по одежде, это был генерал, все лицо которого было покрыто кроваво-грязной коркой, так как он был тяжело ранен в голову. Я спрыгнула на землю и приподняла раненого, у которого сил оставалось лишь на то, чтобы стонать. Карабинер из 17-й полубригады проходил в ста шагах от нас. Я побежала к нему и стала просить о помощи. Он согласился мне помочь, но что он мог сделать, ведь у него самого была раздроблена кисть правой руки. Вдвоем, однако, нам удалось взгромоздить наш драгоценный груз на мою лошадь. Я имела счастье беспрепятственно доставить его в надежное место: это оказался генерал Ноге.[44]