На другой день, когда нужно было форсировать Флувию (а может быть, это была не Флувия, а просто какой-то ручей, разлившийся, как река: память не может в течение шестидесяти девяти лет хранить все названия), несколько драгун, и я в том числе, стали ангелами-спасителями для многих раненых пехотинцев из 17-й полубригады. Они начали тонуть посреди бурного потока. Я пустила свою лошадь вплавь, схватила обеими руками и помогла выбраться двоим несчастным. Потом я повторила свой маневр и несколько раз бросалась в воду, закончив свою работу, лишь когда моя добрая лошадь совершенно измучилась. Вечером, обтирая ее соломенной мочалкой, я двадцать раз поцеловала ее в знак благодарности.

Парламентер. — Бал у испанцев. — Накануне свадьбы. — Сбежавшая невеста. — Я привожу в ярость своего полковника.

Испанцы устали от войны, и начались переговоры о перемирии между двумя армиями. Один генерал-адъютант, позвольте мне не называть его имени, был послан из нашего лагеря в лагерь испанцев. Он выбрал меня, чтобы я его сопровождала в качестве ординарца. Парламентер и малышка Сан-Жен были приняты очень хорошо. Похвалы, галантные комплименты, маленькие услуги — все это без всякой меры сыпалось на сеньориту-драгуна. Наконец, наша миссия завершилась, и теперь наш долг требовал, чтобы мы быстро уезжали; но за те два часа, что обсуждались серьезные дела, прекрасные каталонки (они съехались целой толпой из Жероны и ее окрестностей) успели рассказать мне о бале, который затевался в честь нашего приема. И тогда я заявила генерал-адъютанту, что он может уезжать один, если ему так угодно, но я предпочитаю лучше дезертировать со всем оружием и багажом, чем пропустить такую замечательную возможность потанцевать. Мой офицер не был ни тигром, ни медведем; кроме того, он боялся потерять из виду своего ординарца (я еще расскажу, по какой причине, отнюдь не связанной с его служебным долгом). Он согласился, вопреки всем своим намерениям, продлить наше пребывание у испанцев и присутствовать на балу. Элегантный испанский полковник подарил мне пару белых шелковых перчаток, на которых серебром был вышит какой-то профиль. Он уверял меня, что это пытались выполнить его портрет. На балу я встретила одного из наших эмигрантов, носившего титул принца, который служил под иностранными знаменами, несмотря на то что имел полное право на освобождение от службы.

Мой офицер не удовлетворился уважением и подчинением, которыми я ему была обязана, будучи простым драгуном, уже давно он упрашивал меня навсегда добавить к ним уважение и подчинение иного, более нежного порядка. Мне показалось, что я поняла, что он от меня хочет. По возвращении в Жеронский лагерь он получил приказ ехать во Францию, и мы отправились туда вместе. Мы ехали, приняв решение пожениться в Перпиньяне. Тогда свадьба не требовала столько времени, как сейчас. Подготовка приданого и мои приготовления туалета были быстрыми. Просто я сказала себе, что ворот мундира, застегнутый до самого подбородка, не менее целомудрен, чем декольтированное платье новобрачной. Каска с конским хвостом представляла собой славный символ, прекрасное предзнаменование, вызывавшее в памяти Минерву,[45] а стало быть, и мудрость. Это выглядело никак не менее многообещающе, чем вуаль и банальные цветы флердоранжа.

Для девушки замужество — это серьезное дело, заставляющее хорошенько призадуматься. Накануне я не спала всю ночь. Ведь я навсегда должна была отдать кому-то свою свободу; я ведь не буду уже больше маленьким драгуном Сан-Жен, неугомонным, шумным, режущим правду-матку всем окружающим, избалованным ребенком, которому прощались тысячи капризов, танцующим по кабачкам после обеда в штабе. У меня будет уровень моего мужа, я буду гражданкой генерал-адъютантшей. А это значило, что необходимо будет соблюдать этикет; надо будет следить за собой, быть всегда серьезной. А мой муж будет показывать свою ревность, вести себя как тиран; а это означало бы постоянную борьбу, выклянчивание денег. Подобные мысли испугали меня. На минуту я вспомнила свои детские игры и моего маленького друга Клемана, день нашего первого причастия, когда я выглядела красивой, как настоящая невеста. Моя бедная голова к утру готова была расколоться на части.

Она была тяжелой и совершенно пустой, когда я одевалась и слушала последние советы своего дяди. Генерал-адъютант явился и объявил, что уже время идти в муниципалитет. Я не смогла удержаться и тяжело вздохнула. Мне показалось, что время летит слишком быстро. Наши свидетели и многочисленные друзья, окружавшие меня, походили на скорбный кортеж, готовившийся сопровождать жертву к месту казни. Когда мы пришли в зал, где нас ждал служащий муниципалитета, скамейки показались мне грязными, а стены — ужасно голыми; забавная притязательность, скажете вы, для невесты, проведшей часть жизни на гауптвахте; но покажите мне невесту, которая не была бы требовательной? Служащий был плохо одет, выглядел мерзко и всем своим видом портил настроение.

Новобрачные подошли к нему и встали перед ним, оба молодые, оба одетые совершенно одинаково: форменный мундир с белым жилетом, белые короткие штаны, шелковые чулки, золотые пряжки на башмаках; у обоих на боку висела шпага, оба под мышкой держали сверкающие каски. Служащий же явно был более привычен к большим различиям между новобрачными. Наша пара, представшая перед ним в одинаковой униформе, удивила его. Он счел хорошим тоном изобразить это удивление на своем уродливом лице. Потом он уставился мне прямо в глаза и сказал:

— Прежде всего я хотел бы спросить у стоящих передо мной граждан, кто из них невеста?

Все вокруг разразились диким хохотом. Я почувствовала, что бледнею от ярости, и уже подняла руку, чтобы врезать ему по щеке. Но тут я заметила, что и мой жених вполне разделяет всеобщее веселье; и тогда я вылила на него все свое негодование. Я заявила ему, что он пьян и может хоть обхохотаться, но я не хочу больше быть его женой; что я пришла сюда не по своему желанию, но теперь, к счастью, все кончено. После этого я резко повернулась, побежала к двери и выскочила на улицу.

Пока приглашенные на свадьбу продолжали хохотать, пока жених терял время, приходя в себя от изумления и пытаясь найти меня посреди толпы одетых в одинаковую униформу драгун, даже не предполагая, что я действительно могла так быстро уйти, я побежала в конюшню и оседлала свою лошадь. Через десять минут я уже скакала в белых штанах и шелковых чулках по дороге на Нарбонн. Я не останавливаясь проделала путь, отделявший Перпиньян от этого города, и явилась просить убежища у женщин, которые одарили меня своей добротой: они воистину были сестрами милосердия.

Моя выходка очень походила на дезертирство. Эти любезные женщины написали моему полковнику, чтобы уладить дело. Больше и речи не могло идти ни о какой свадьбе. Когда я вернулась в Перпиньян, я обнаружила, что моего жениха посадили в тюрьму Кастийе. Его дядя, генерал С.’,[46] воспользовался тем предлогом, что его племянник потерял полдня и целую ночь в испанском лагере из-за бала, от которого я не захотела отказаться. Строгость дорогого дядюшки на самом деле была вызвана экстравагантной попыткой своего племянника жениться. Другой причиной, по-видимому, было то, что он сам, противный старикашка, имел определенные виды на мой счет; впрочем, они не доходили до уровня руки, зато были остановлены на уровне моего колена. Чтобы охладить его пыл, я вынуждена была плеснуть в его красное лицо целую чашку чая. Тогда привычка пить чай еще не была всеобщей, но посягатель на меня был эльзасцем и чаевничал каждый вечер.