Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мысли Жаргалмы спутал голос свекрови - она звала обедать. Они так быстро уселись за еду, точно котел с супом сам поспешил им навстречу… Жаргалме показалось, что жирный наваристый суп припахивает приятным березовым дымом.
Норбо съел суп, придвинул к себе чашку горячего чая с золотистой пенкой жирного молока и сказал:
- Вон в том черном тулуне[6] примороженная ярица. Надо смолоть, Янгара будем кормить. Не дело арсу заправлять пшеничной мукой. И так от жира дышать не может, ночью дрыхнет, голоса не подаст, обленился.
- Верно, - подхватила Жаргалма. - Я перемелю у соседей на жерновах. Пусть Янгар ест… - Она помолчала. - У него блох много, остричь бы его догола…
- Кто же стрижет собак? - сердито спросил Норбо. - Собака не овца. Выдумала, дура.
Норбо первый раз за девяносто дней назвал жену дурой. Жаргалме почудилось, что он прокричал это слово во весь голос. Она сжалась.
- Чего ругаешься? - вступилась за невестку свекровь. - Зачем жену дурой обозвал?
Грубое слово сына ранило душу матери. Это было заметно даже по ее голосу: словно звонкая стеклянная посуда дала трещину…
После обеда Норбо прилег и сразу же захрапел. Легла и Ханда: после сытной еды в жаркий день приятно вздремнуть в прохладной юрте. Дремоте словно помогает убаюкивающая степная песня - жужжание стрекоз, неумолчный однотонный гул сотен тысяч мух, кузнечиков, пчел…
Жаргалму тоже клонило в сон, но молодой, здоровой женщине стыдно спать среди бела дня, да еще в чужом улусе. Считается, что молодым женам должно хватать для отдыха коротких летних ночей.
Жаргалма взяла улахан - большой выдолбленный внутри нарост, срубленный в лесу с сосны. Зачерпнула им из тулуна зерна. Зерно было плохое - тощее, словно бескровное, болезненного зеленоватого цвета.
Возле юрты Жаргалму ожидала собака - дугой выгнула черную спину, замахала тяжелым хвостом, лениво побежала следом.
Жаргалма пошла молоть муку к доброй соседке, которая живет чуть подальше Хулганы-абгай. Соседка как-то сказала, чтобы Жаргалма всегда приходила, когда надо молоть зерно.
Подойдя к сараю, Жаргалма услышала, что кто-то уже крутит жернова, мелет зерно. Жернова погромыхивали глухо, будто где-то перекатывался гром. Слышался даже шум сильного ливня…
Жаргалма вошла в сарай. Спиной к ней стоял мужчина и крутил жернов. Он не слышал ни скрипа дверей, ни шагов, повернулся лишь, когда она подошла совсем близко. Он был весь в муке - лицо, усы, плечи… Жаргалма взглянула на него и вскрикнула: это был тот старик с обвисшими усами, который схватил ее в юрте за руку, говорил глупые слова, противно хихикал.
В этот раз старик смотрел на нее не бесстыдными, а какими-то бегающими, трусливыми глазами. Жаргалма заметила, что водкой от него не пахло. Старик заговорил тихим, ласковым голосом:
- Вы молодая жена Норбо… - Он сказал ей «вы»! Старик назвал молодую женщину на «вы»! Такого не было в бурятских улусах с тех пор, как светит солнце. - Не бойтесь меня… Я тогда пошутил, взял вас за руку. У меня всегда такие шутки. У меня дочери такие взрослые, как вы… Не сердитесь… - И он начал торопливо собирать в мешок свою муку, заметая ее заячьей лапкой. Он очень спешил, но перед уходом все же сказал Жаргалме: - Вы держите ручку жернова вот так, у самого низа. Иначе она выскакивает из гнезда.
Он ушел, а Жаргалма все не могла прийти в себя, не верила, что этот старик вдруг мог стать таким хорошим. Если в отаре побывал волк, овцы потом долго не верят тишине… Подошла к двери, заглянула в щель: долговязый старик быстро уходил по дороге, даже не оглядывался. Совсем ушел. Может, он не такой уж худой человек, может, тогда не он, араки[7] была виновата?
Жаргалма принялась за работу и скоро забыла про того человека. Она с увлечением крутила жернова.
Зерна остается совсем мало, несколько горстей. Вокруг жерновов - высокие теплые горки муки. От работы руки, спина Жаргалмы приятно онемели, душа сладко замирает. Так у нее всегда бывает, когда она заканчивает работу, которую делала с увлечением. На душе стало празднично - там немая благодарность к тому, кто посеял и вырастил это зерно, к тому, кто из мертвых, тяжелых камней сделал эту живую мельницу… Радостное, приятное чувство, какая-то нежность ко всем на свете, даже к собаке Янгару, которую она будет кормить едой из этой муки…
Жаргалма сварила арсу для Янгара, накормила его. В юрту зашла толстая старуха Ехэ-абгай. Шеи у нее нет. Тремя толстыми грядами падают на грудь тяжелые жирные подбородки. Она сложила толстые ладони, подошла к божнице, прислонилась к ней лбом. Затем грузно села у очага.
- Ох… - произнесла она, с трудом переводя дух. - Тяжело.
Жаргалма подала ей чашку чая. Толстуха выпила, попросила еще. Дышит она тяжело, со свистом и хрипом, как мех, которым чеканщики раздувают угли.
- На дворе у вас собака корыто вылизывает, не забыли ли накормить? - проговорила, наконец, Ехэ-абгай. Она хотела, чтобы Жаргалма вышла к собаке: при молодой не могла сказать, зачем пришла.
- Я только что накормила собаку. Видно, доедает, - ответила Жаргалма.
Конечно, не будь у этой Жаргалмы пестрого языка, старуха просто сказала бы: «У меня есть дело к твоей матери. Иди-ка, молодуха, посмотри, на месте ли стоит коновязь». А разве можно сказать так бабе с пестрым языком? Упасите от такой напасти, святые боги. Она ведь может пожелать, чтобы Ехэ-абгай стала еще толще… И старуха, которая никогда ничего не боялась, кроме грома и смерти, прикусила язык от страха перед этой молодой женщиной.
Жаргалма в это время ставила заплаты на рукавицы мужа. Она догадалась, что старуха хочет остаться наедине со свекровью.
- Хотела кизяка пособирать и забыла. Пойду. - Поднялась Жаргалма.
- Посиди, - остановила ее Ханда. - У нас же много кизяка!
- Пусть идет, - грубо проговорила старуха. - Мы дома всегда помногу запасаем.
Ехэ-абгай обтерла лицо подолом своего просаленного халата. А лицо все пылало… Она осторожно глянула на дверь, в которую вышла Жаргалма, и поманила к себе пальцем Ханду.
- Пойди поближе, Ханда. Слушай меня в оба уха. - И она тихо заговорила: - О том, что услышишь, все говорят, у кого есть рот… Я, как узнала, струхнула. Страшно, конечно, но ты особенно не пугайся. Как и сказать, не знаю.
