Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мальчик, который сказал ей про пестрый язык, не ушел, все стоит и смотрит на нее. Он не знает, как ему быть, что делать. Не подходя ближе, он, наконец, проговорил:
- Чего ревете? Я же не трогал ваши кизяки… Хотите - вам насобираю?
- Иди домой! - прикрикнула на него Жаргалма. - Мать ждет.
Мальчуган будто этого только и ждал: сорвался, как застоявшийся жеребенок с коновязи. Побежал без оглядки, даже кизяки свои растерял. Не до кизяков ему, когда сзади, наверное, гонится та молодая, красивая тетя со своим страшным языком.
Жаргалма долго сидела, не двигаясь, одна с печальными мыслями. Издали можно было подумать, что это не человек сидит, а у покинутой, забытой дороги торчит большой одинокий камень.
В тот же день, вечером, Хулгана-абгай забрела к одним из соседей. Там вокруг очага сидело четверо женщин, лениво потрескивал огонь - дрова в очаге были сырые… Едкий дым разъедал глаза. Женщины говорили между собой о том, что стало в улусе самой большой новостью - о красивой и злой жене плотника Норбо. Старая Хулгана заметила, что разговор о Жаргалме шел без недавнего жадного любопытства, без большого осуждения, без жалости и даже без прежнего страха. Так лениво бабы толкуют обычно о том, что у коров уменьшился удой молока, что надо бы принести на вершине горы жертву богам, попросить дождя, а то травы совсем пожухли. Или осуждают за шалости соседских детишек… Хулгана-абгай поняла, что о пестром языке Жаргалмы бабы толкуют от скуки. В первые же дни темный слух о Жаргалме живо бегал во все стороны, от одной юрты к другой.
Старая Хулгана села поодаль, молча слушала, о чем без интереса и волнения разговаривают женщины. А в душе у нее шевелилась непонятная, непрошеная тревога, вспыхивала, как одинокая сиротливая звезда - то появится, то исчезнет… А может, это и не звезда вовсе, может, это у Хулганы-абгай медленно просыпалось то, что все люди называют совестью? Что, если впервые за шестьдесят два года, которые Хулгана прожила на свете, доброе чувство поднимает свою голову в ее темной душе? Старуха сама не понимает, что с ней творится. Первый раз в жизни ей пришла в голову неясная, смутная мысль о том, что на свете есть добро и есть зло, впервые со страхом подумала она о жестоком пламени ада… «Боги милостивые, Жаргалма ни в чем не виновата… Страдает из-за моей злобной глупости. Зачем я волочу еще по божьему свету свои старые ноги?… Пустила по улусу темную, злую брехню. За что оговорила молодую женщину? Только за то, что она подала мне чашку чая не первой. Она же всем из одного чайника налила. Она меня за свою считает, потому и налила последней… Я даже сама могла себе налить, если хотела…»
Хулгана-абгай, сидевшая в темном углу, вдруг неожиданно для всех забилась в слезах, бормоча что-то непонятное. Женщины вскочили, встревожились. Принесли чай, простоквашу, молоко.
- Хулгана-абгай, что с вами? Заболели?
- Болею… Все болит. Здесь болит, здесь, здесь, - она показала на грудь, голову, ноги.
Непонятная, странная старуха Хулгана-абгай… Женщины не могут понять, отчего она разревелась. Все знают, что она не добрая, ни своих, ни чужих никогда не жалела. Когда родители умерли, слезинки не проронила. Упала с крыши, сломала два ребра, не заплакала. Костоправ удивился, что не стонала. С юных, зеленых лет такая…
Старуха утерла подолом глаза, встала и, больше никому не сказав ни одного слова, вышла из юрты. Дома подоила свою тощую козу и первый раз не пнула ее ногой, а проговорила с непривычной ласкою в голосе:
- Коза моя, ты даешь мне теплое, жирное молоко. А я, дурная старуха, мучаю тебя. Чтоб руки мои за это отсохли. Ткнула бы меня рогами в глаза, чтобы я света больше не видела.
Подоив козу, Хулгана разожгла в юрте очаг, поставила на него молоко, села к огню, зашептала заклинание:
- Огонь святой, которому я поклоняюсь, почему не уберег меня от тяжелого греха? Почему не запалил меня, как живую свечу перед богом? Почему не сжег дотла мои кости вместе с грехами?
Козье молоко вскипело, но пить его старуха не стала: видно, сыта слезами и горем Жаргалмы. Она легла на свою неуютную, жесткую постель, но до утра не сомкнула глаз. Может, думала о чем-то, а может, просто что-нибудь мерещилось, мешало спать. Утром голова была тяжелая, казалось, что в уши вдеты серьги, каждая с амбарный замок. Она даже не подоила козу. И умыться забыла, и не поела в то утро. Сразу пошла, по соседям и в каждой юрте неумело и неловко хвалила Жаргалму, жену Норбо: «Она все умеет делать, толковая, умная баба. Добрая она… Я напрасно ее оговорила… Выдумала я, что у нее язык пестрый… Она никому ничего худого не сделала. Все это моя пустая болтовня».
Старуха говорила о Жаргалме хорошее, а все вокруг будто оглохли на оба уха. Никто не обращал внимания на ее слова…
Да и мог ли кто ей поверить? Представьте, что случилось затмение солнца, вдруг среди дня на небе появились яркие звезды. Когда же все кончилось, когда испуганная скотина перестала орать и метаться, пришла старуха Хулгана и вдруг сказала:
- Никакого затмения не было. Это я пошутила над вами, завернула солнце в мокрый войлок.
Кто стал бы ее слушать? Так же отнеслись и к ее словам о том, что Жаргалма добрая и хорошая.
Никто не знал, как худо было Хулгане. Натворила неладное, принесла жестокие страдания невинному человеку. Ей было душно и тесно от тревоги, не сиделось на месте. Что она могла сделать, как отвести от Жаргалмы людской страх, тяжелые подозрения? «Отсеките мне руку, - думала Хулгана, - только научите, как спасти Жаргалму от беды… Любой грех приму, даже кости родителей прокляну, только бы спасти Жаргалму…»
Можно заарканить дикого, необъезженного скакуна - хулэга, но кто может изловить и вернуть глупые слова, сорвавшиеся с языка дурной старухи?
И раньше люди видели в дни хуралов[8] и цагалгана, как Хулгана-абгай сидела среди других женщин, перебирала пальцами большие деревянные шарики своих четок; Но умные небесные боги, да и самые глупые из людей знали, что Хулгана бормочет не чистую святую молитву, а клянет кого-то злобным свистящим шепотом. Как
