– Так не было ж ее, только три ночи, как ярится!

– А вам, убогим, и неведомо, кто ее зажег и для чего…

– Неведомо, господин. Когда речь зашла о вещах возвышенных, она снова оробела. – То ли мор грядет, то ли дожди несусветные, то ли в людишках брожение. Недаром наш стенной амант лихолетцев набирает из пришлых бродяг.

– Да уж, набрал он сволочи, – вздохнул по-Харрада, вспомнив страшную находку на лесной тропе. – Так что лучше бы этой лампаде поднебесной притухнуть так же скоренько, как она и зажглась.

– Да кто б не рад! – закивала Махида, утирая ладошкой нос – тоже, поди, Гатиту-покойницу вспомнила. – Только звезды-то далеко, руками не дотянешься; вот и нету на них аманта.

– А ежели б был? – снова не удержался от вопроса Харр.

– У-у-у! Был бы звездный амант – он уговорил бы ее с неба сойти, хоть в глубь озерную, хоть в прорву ненасытную, куда неуправных неслухов кидают. На худой конец – припрятал бы за тучку-облачко.

Харр почесал за ухом. Заковыристое словцо свербело у него в памяти, точно в носу перед чихом. Амант. У простого люда он его не слыхивал. Но вот где… И тут память подсказала: так именовали своих полюбовников стоялые караванницы.

Но тогда как понять: «стенной амант»? Прямо на стене городской он, что ли?..

– Садись, господин мой. Махида вынесла из своего жилища толстую плетенку, швырнула на землю. – Готова похлебка, а до утра стылого еще ох как далече… Подхарчимся впрок, а там поглядим, кто первый сомлеет.

Харр, присаживаясь, даже крякнул и руки потер – уж оч-чень радужная открывалась перед ним перспектива.

– Сговорились, значит, – он принял от нее тяжелую дымящуюся чашу на подчашнике и еще малюсенькую чашечку-хлебалку – помогать себе, если что на дне останется. – Стало быть, гожусь я тебе в аманты, а?

Она так и подскочила, всплеснув руками – хорошо, котелок успела возле очага примостить. Бросилась к выходу, сунула встрепанную голову в узкий створ – не подслушивает ли кто? Ид соседних хижин доносились неразличимые голоса, тоненько верещал младенец, где-то цокали деревянные колотушки. Обычный шум караванного становища, где никому нет дела до соседа.

– Ты чего всполошилась? Боишься, уведут меня у тебя из-под носа?

Она неожиданно злобно сверкнула на него косым глазом – видно, отразился зеленый луч:

– Ну тебя-то я никому не отдам ни добром, ни по-худому, – уверенно возразила она. – Да и сам не уйдешь. А вот называть себя званием господарским – грех. Смотри, друг сердечный мой смоляной, прилипчивый, как бы тебя неуправным не объявили! В нашем стане, как в любом законном сельбище, три аманта – у нас это ручьевый, лесовой да стеновой. Других быть не может.

– А не у вас?

– В Межозерном стане – сам понимаешь: озерный, луговой и моховой, в Серогорском – ветровой, огневой да белорудный. А звездного нигде нет, это я тебе точно говорю. Между прочим, я сама в подданных у лесового аманта состою, он у нас наиглавнейший, – добавила она с гордостью.

Странно все это было слушать – аж голова кругом шла.

– А с чего это ты меня никому не отдашь? – игриво проговорил он, чтобы перевести разговор на понятное.

– Так ты ж мне еще ничего не подарил!

Ах ты, шельма, скряжная! Только он и таких видал-перевидал.

– Сказано – завтра!

– Да чем завтра-то разживешься, господин мой? Вот ежели в лихолетцы подашься, так сразу щитовые получишь. Да тебе и пути другого нет. Ишь, нож-то у тебя какой длиннехонький, тебя с ним враз возьмут!

Он задумчиво почесал правую бровь – вот тебе и свобода! От его движения роившиеся стрекозы прянули в стороны, отражая крылышками звездный свет.

– Как же мне в лихолетцы-то идти, ежели сама знаешь, каковы они нравом?

Махида криво усмехнулась:

– Зато ты ж лучше всех будешь!

Тоже мне утешила. Он досадливо отмахнулся от назойливой мухи-стрекозы, выплясывающей у него перед носом замысловатый насекомый танец. Раздалось злобное жужжание, и летучая тварь мгновенно оделась туманным облачком, точно завернулась в ватный кокон; изнутри он начал наливаться бледным светляковым мерцанием.

– Не трожь мою пирлипель! – заверещала Махида. – Она же счастье приносит!

– Это я тебе теперь буду счастье приносить, – заверил ее Харр по-Харрада, тихрианский странствующий менестрель.

Город – если это можно было назвать городом – разочаровал Харра раньше, чем он успел добраться до массивных зеленых ворот. Хижины и шалаши самых различных конструкций (жилище Махиды было еще одним из наиболее благоустроенных) образовывали невероятный и местами совершенно невыносимо пахнущий лабиринт, в котором его обитатели скрывались раньше, чем он успевал спросить дорогу. Чуткий слух музыканта уловил, что из плетеной хибары, кое-где помазанной глиной, доносится мелодичное позвякивающие. Он невольно задержал шаг. Бряканье прекратилось, и в дверном проеме показалась подслеповатая бабка с ниткой ракушечных бус. Харр решил, что на первый раз и это сойдет.

– На что, старая, сменяешь свое сокровище? – спросил он, наклоняясь к ее уху.

Бабка довольно долго стояла, вперив остекленелый взгляд в пряжку на его штанах, потом медленно поднесла ко рту указательный палец и принялась выразительно его жевать.

– Ага, – сказал Харр, – понял. Ты пока это припрячь для меня, а я как что-нибудь добуду, так вернусь.

Бабка внезапно швырнула ему бусы под ноги – хорошо, пыль да палая листва лежали толстым слоем, ничего не разбилось – и юркнула обратно в хибару.

– Я сказал – вернусь, долг отдам, – заверил Харр, пригибаясь к черной дыре входа.

Оттуда донесся тоненький вой.

Вот бестолковая хрычовка, всю округу на ноги подымет!

И точно, подняла. Два охламона с зеленоватыми тарелками, которые они прижимали к животам, выросли у него на пути. Рыжеватые волосы, спускавшиеся до самого переносья, и бегающие глазки цвета стоячей гнилой воды напомнили ему мордочки горных обезьянок. Против таких и меч обнажать невместно, да и начинать пребывание в городе с драки совсем не хотелось.

– А ну, брысь! – лениво проговорил он и выставил вперед кулак.

Первый кинулся охотно и доверчиво, Харр крутанул кулаком, делая обманное движение, а левой приложил недотепу в ухо – тот безмолвно сунулся мордой в пыль. Другой оказался серьезнее и выхватил было нож, но это не прошло Харр, расставив ноги, перехватил его запястье и изо всех сил дернул на себя и вниз, так что нападавший головой вперед влетел ему точно между колен. Харр стиснул его, так что заскрипели голенища высоких белых сапог, и обеими руками врезал по тощему заду – надо сказать, мяса на гузне совсем не было, аж руки об кость отбил. Отпихнул горемыку и пошел прочь, не оглядываясь понимая, что эти не только не нападут, но и не пикнут.