В конуре ни черта не видно, так что приходится выудить шарик с Аэром и подсветить его над головой.

Это не просто листы, а вполне приличные фотоснимки. Недавнее изобретение, но уже очень полюбившееся всем местным газетенкам. Пройдет с десяток лет и каждого обладателя фотокамеры будут проклинать почище выродков бездны.

— Я снял все, как надо, — хвастается старик, явно набивая себе цену. — Видите, все видно, как перед божьими очами!

На десятке черно-белых снимков действительно Матильда — около автомата для воздушной кукурузы, неподалеку от карусели, идет по покрытой рытвинами алее, задерживается рядом с аттракционом глотателя шпаг. И всюду за ней, словно тень, следует мужчина — чуть выше среднего роста, одетый во все черное без опознавательных знаков. Его лица не видно, потому что фотограф явно и не задавался такой целью, вместо этого сняв Матильду со всех возможных ракурсов.

Есть только одна фотография, где парочка стоит около продавца жареных каштанов.

Тут мужчина наклоняется к Матильде и фотокарточка ловит его как раз в тот момент, когда лицо слегка повернуто в сторону. Это все равно мало что дает, но…

Готов биться об заклад, что я уже где-то видел похожий нос и лоб.

Есть пара мыслей на этот счет — одна другой «лучше», но я придерживаю их на потом.

Сейчас нужно разобраться со старикашкой, потому что он может стать реальной проблемой уже в самом ближайшем будущем. Даже не знаю, какие силы благодарить за то, что Ивлин очень хочется протянуть меня еще выше по карьерной лестнице, хоть куда уж дальше, если король Артании считает меня свои лучшим другом? Но если бы Ив получила эти снимки раньше меня и отнесла их Эвин, он был бы. Мягко говоря, в гневе.

И Тиль пришлось бы очень постараться, чтобы выкрутиться из ситуации, к которой она не имеет никакого отношения.

— Я же говорил, что это — настоящая правда, — старик кружит вокруг меня, словно шакал, дожидаясь, пока лев наестся и разрешит обглодать кости падальщикам. — Ваша милость должна быть довольна!

— Моя милость, милейший, хочет получить все. — Сую фотокарточки во внутренний карман куртки и делаю вид, что не замечаю перекошенное лицо старика. Свою добычу он уже отдал, а вот плату до сих пор не получил. — Насколько мне известно, у фотокарточек есть негативы? Я желаю их получить.

— Не понимаю, о чем вы, Ваша милость. — Старик семенит обратно к книжным завалам. — Все, что у меня было, я вам отдал. И прошу плату за свой честный труд.

— Честный труд? Это ты об антенне на крыше своего клоповника? — Поднимаю палец к потолку, имея ввиду совсем не потолок, а ту странную конструкцию, которая сразу бросилась мне в глаза. — Хорошо, старик, давай поговорим о честности и о твоем личном вкладе в процветание Артании.

Он меняется в лице, и начинает нервно, словно паук, перебирать сухими пальцами кисти старого, в много слоев обернутого вокруг шеи, шарфа.

— Ты ведь знаешь, что наш король делает с любителями подрывать устои государства? — Я делаю шаг вперед и ленивым взмахом руки отшвыриваю тяжелый дубовый стол к дальней стене, об которую он с грузным скрипом разбивается. Щепки долетают даже сюда, и одна царапает старику щеку, за которую он тут же хватается двумя руками. — Знаешь, что Его Величество приказывает делать с теми, кто налаживает контакты с проклятыми демократами с Летающих островов? И с теми, кто, пользуясь вот такими штуками на крыше, вещает о свободе и равноправии?

— Милорд, я не понимаю…

Я делаю еще один взмах, на этот раз боле тяжелый, и единственное поганое окно в этой лачуге с треском вылетает наружу вместе с половиной стены. Каменное крошево градом валится наружу и внутрь, поднимая серые облака пыли.

Старик начинает хныкать совсем как малый ребенок.

Обычно, я не трогаю тех, кто не может за себя постоять, но этот умник определенно станет исключением из правил, и моя недобитая совесть будет спать спокойно.

— Пощадите, Ваша Светлость, — старикашка заваливается на колени, и ползет в мою сторону, словно побитая псина. — Я просто болтаю разное. Никто не слушает бред старого Смитти.

Вполне возможно, так и есть.

Но это не означает, что завтра эту эстафетную палочку не перехватит тот, кому «хватит ума» говорить громче. А именно так и начинаются бунты — с одной искры, которую зажигает тот, кто точно не влезет в первый ряд, когда войска Эвина придут наводить порядки.

— Негативы, — повторяю я. — Все, что есть.

Если бы было возможно вынуть ту часть его мозга, которая отвечает за эти воспоминания, я бы потребовал и ее.

Надежнее, наверное, было бы просто избавиться от этой тявкающей собаки, но я, наверное, и правда начал зреть, потому что это будет бессмысленная и пустая смерть. Он и так уже готов целовать мне ноги, если я уйду и не похороню его под развалинами собственного клоповника.

Старик с невиданной прытью подскакивает на ноги, несется в свои закрома и возвращается с внушительной пачкой деревянных рамок, в которые вставлены задымленные тонкие прямоугольники стекол. Я просматриваю каждый в тусклом шарике света, и это действительно те самые негативы.

Выждав паузу, один за другим бросаю каждый на пол, чтобы доказательства превратились в битое и уже абсолютно прозрачное стекло. Даже если их снова восстановить каким-то Аспектом — это будут всего лишь тонкие стеклянные пластинки, на которых не останется и тени прошлых картинок.

— Хорошо, — говорю я, после некоторой паузы, и вручаю ему пару серебряных монет. — Убирайся отсюда, прямо сейчас, в чем есть. Куда хочешь, не оглядываясь и так быстро, чтобы когда я закончу считать до трех, от тебя и духу не было. И забудь обо всем этом, потому что, если мне хотя бы покажется, что ты вздумал обвести меня вокруг пальца, следующая наша встреча станет для тебя болезненной, мучительной и последней.

О том, что человек достаточно запуган, можно понять по тому, как он уносит ноги.

Не начинает хвататься за вещевой мешок, не сует руку в тайник за бабкиным серебром. Он просто бежит за дверь и уносится куда-то, куда еще и сам не знает.

Я нахожу в доме пару старых, наполовину пустых керосиновых ламп, бросаю их на кучу книг и щелчком поджигаю вонючее масло. Старье тут же вспыхивает и начинает немилосердно дымить.

Выхожу, осматривая совершенно пустую улицу. Никого, даже бродячих собак нет.

Отлично.

Тьма в крови просыпается по моему приказу, и мне нужна лишь пара движений, чтобы сдавить лачугу, словно картонную коробку. Стены трещат по швам, разваливаются, и крыша грузно валится в самый центр столба пламени и дыма.

Даже самый придирчивый ищейка не найдет к чему придраться. А, к счастью, полиция не любит тратить время на расследование пожаров в бедных квартала. Спишут все на нечастный случай и закроют дело как «доказанное и раскрытое».

Я ныряю в тень и быстрым шагом убираюсь вон из этой коптильни, пока она не превратилась в источник развлечения для зевак и любителей жаренного зефира.