– Верно. Однако Томас солгал – сказал Джулии, что мы разговаривали о мужских туалетах, тогда как на самом деле этого не было, – возразил Гамаш. – Мы говорили о туалетах вообще. Он хотел, чтобы она прореагировала. Он хотел сделать ей больно, теперь я это понимаю. И он добился своего. Он по-прежнему жестокий человек.

– Может, он считал, что это шутка. Во многих семьях есть свои шутки, – заметил Бовуар.

– Шутки должны быть смешными, – ответил Гамаш. – А эта была рассчитана, чтобы сделать человеку больно.

– Это форма насилия, – заметила Лакост, и Бовуар, сидевший рядом с ней, застонал. – Ты думаешь, что насилие – это только удар кулаком по лицу женщины?

– Слушай, я знаю все о словесном и эмоциональном насилии, и я тебя понимаю, – искренне сказал Бовуар. – Но что это нам дает? Этот тип решил поддразнить сестру, напомнив о событии, случившемся сто лет назад. И мы будем считать это насилием?

– В некоторых семьях долгая память, – сказал Гамаш. – В особенности на оскорбления.

Он зачерпнул мед ложкой и размазал его по теплому круассану. Попробовал и улыбнулся.

Вкус был как у пахучих летних цветов.

– По словам Марианы, их отца беспокоило не столько то, что Джулия делает хороший минет, сколько то, что все в это поверили, – сказала Лакост.

– И Джулия из-за этого уехала? – спросил Гамаш. – Случай, конечно, не очень безобидный, но достаточно ли этого, чтобы бежать на другой конец страны?

– Оскорбленные чувства, – сказала Лакост. – Я бы предпочла каждый день получать синяки.

Бовуар ощутил, как пульсирует его нос, и понял, что она права.

Гамаш кивнул, пытаясь представить случившееся. Джулия, которая всю жизнь была примерной девочкой, вдруг оказалась униженной перед всем англоязычным Монреалем. Пусть этот Монреаль был невелик, пусть не столь влиятелен, каким он притворялся, но Морроу жили в нем. И вдруг на Джулии появилось клеймо шлюхи. Унизительно.

Но худшее было впереди. Вместо того чтобы защитить ее, Чарльз Морроу, косный, бессердечный и такой же бесстрастный, как теперь, тоже напустился на нее. Или, по меньшей мере, не пожелал защитить. Она любила отца, а он отошел в сторону, и эти шакалы набросились на нее.

Джулия Морроу уехала. Выбрала такое место, чтобы быть как можно дальше от семьи. Британскую Колумбию. Вышла за Дэвида Мартина, человека, к которому ее отец относился неодобрительно. Развелась. Потом вернулась домой. И была убита.

– Вчера вечером я говорил с Питером, – сообщил Гамаш и пересказал их вчерашний разговор.

– Так он считает, что Джулию убил Берт Финни? Из-за страховки? – переспросила Лакост.

– Ну хорошо, предположим, что так, – сказал Бовуар, проглотив кусочек аппетитной колбаски, с которой стекал кленовый сок. – Сколько ему лет – сто сорок или больше? Он старше своего веса. Как он мог сдвинуть эту громадную статую с пьедестала? С тем же успехом можно обвинять и ребенка Марианы.

Гамаш отправил в рот кусок яичницы с сыром и уставился в окно. Бовуар был прав. Но вероятность того, что это сделали Питер или Томас, была не больше. Полиция расследовала убийство, совершить которое было невозможно. Никто не смог бы подвинуть Чарльза Морроу и на дюйм, а уж о том, чтобы скинуть его с пьедестала, и речи не могло идти. А если бы кто и попытался, то на это ушло бы немало времени. Да и грохот от падения был бы слышен. И Джулия не стояла бы на месте, дожидаясь, когда статуя упадет и раздавит ее. Но Чарльз Морроу, как и остальное семейство, не издал ни звука.

И потом, падающая статуя не только произвела бы шум, но и оставила бы царапины и сколы на пьедестале, однако его поверхность осталась безукоризненной.

Невероятно. Вся эта история была невероятной. И тем не менее это случилось.

Тут Гамаша посетила еще одна мысль, и он принялся перебирать членов семейства. Ребенка Марианы из числа подозреваемых следовало исключить. Не мог совершить это и Финни. Как не могли мадам Финни, Мариана или даже мужчины. Никто не мог совершить это в одиночестве.

А вместе?

– Питер ошибается относительно страховки Джулии, – сказал Бовуар. Он ждал конца завтрака, чтобы сообщить коллегам эту новость. Последним кусочком блинчика он подобрал с тарелки остатки кленового сиропа. – Мадам Финни не получает выплат по страховке дочери.

– А кто получает? – спросила Лакост.

– Никто. Она не была застрахована.

«Ха-ха!» – торжествовал Бовуар. Ему понравилось выражение их лиц. Он целую ночь осмысливал эту неожиданную новость. Жена богатейшего страховщика Канады не была застрахована?

После нескольких секунд размышления Гамаш сказал:

– Ты должен поговорить с Дэвидом Мартином.

– Я заказал разговор с его адвокатом в Ванкувере. Надеюсь переговорить с ним до полудня.

– Оноре Гамаш?

Эти слова пролетели по комнате и плюхнулись на их стол. Бовуар и Лакост повернули голову туда, где сидели Морроу. На них смотрела мадам Финни, на ее мягком, привлекательном лице гуляла улыбка.

– Так Оноре Гамаш был его отцом? Мне сразу показалась знакомой эта фамилия.

– Мама, тише, – сказал Питер, наклоняясь к ней через стол.

– А что? Я ничего не говорю. – Ее голос продолжал витать по столовой. – И потом, мне тут смущаться нечего.

Бовуар взглянул на шефа.

На лице Армана Гамаша появилась загадочная улыбка. И что-то похожее на облегчение.

Клара вышла из-за стола. Хватит, наслушалась. Она пыталась сочувствовать матери Питера, пыталась быть сострадательной и терпеливой. «Да ну ее к черту, ну их всех к черту!» – думала Клара, шагая по лужайке.

У нее колотилось сердце и дрожали руки – у Клары всегда дрожали руки, когда она приходила в бешенство. И конечно, мозг у нее не работал. Он убежал вместе с сердцем – эти два труса оставили ее беззащитным дебилом. А Морроу получили дополнительное подтверждение тому, что она – невоспитанная идиотка. Потому что выходить из-за стола, когда завтрак еще не закончился, – это моветон. А вот неприкрытое оскорбление других людей – вещь вполне допустимая.

Морроу, похоже, верили в существование некоего правила, которое позволяло им говорить о других людях все, что заблагорассудится. Причем делать это в их присутствии, и такое поведение не выходило за рамки благовоспитанности.

«Ты когда-нибудь видела ребенка уродливее?»

«Ну, если ты такая жирная, то зачем же надевать белое».

«Она была бы даже хорошенькой, если бы не скалилась все время».

Последнее было сказано про нее в день их свадьбы с Питером, когда она шла по проходу, улыбающаяся и радостная, держа под руку отца.

Имея дело с Морроу, можно было не сомневаться: они выберут правильную вилку и неправильное слово. Их замечания всегда отличались высокомерием. А получив отпор, они напускали на себя обиженный, расстроенный, ошеломленный вид.