Мои родители все время ругались. Они не были злыми людьми, но все время злились друг на друга. Просто они слишком разные и хотят разного, думала я в детстве. Мать мечтала жить в городе, среди магазинов и ресторанов, в окружении многочисленных соседей и друзей. А отец, больше всего на свете любивший одиночество, ни в чем и ни в ком не нуждался. Я не замечала главного – того, что мой отец не смог сказать мне прямо, простыми словами: они с матерью никогда не любили друг друга и тем самым уничтожили не только себя, но и собственных детей. Они разорвали в клочья, разбили вдребезги нашу семью.

И я решила: мои дети непременно будут расти в любви. Я хотела, чтобы вы с сестрой купались в ней. Чтобы любовь была осязаемой и вам не пришлось искать ее в туманных словах вроде тех, что сказал мне тогда отец: «Порой мы вынуждены отдавать самое дорогое». Его слова оказались пустым звуком. Я не нашла в них любви отца к матери или к нам, детям. Настоящая любовь проста и понятна. Она в обыденных вещах, которые можно увидеть и потрогать. По крайней мере, так я думала когда-то…

Но теперь я знаю, что любовь может скрываться где угодно, может прятаться в самом дальнем уголке сердца, и ты понимаешь, как сильно любил кого-то, только потеряв его. И как ни горько это сознавать, я всегда любила одну из вас больше. Нет, я никогда бы не пожертвовала тобой ради Раданы или наоборот. Я по-разному верила в вас. Ты заболела полиомиелитом, но осталась жива и никогда больше ничем не болела, словно полиомиелит привил тебе иммунитет от всех болезней. С тех пор я ни секунды не сомневалась: ты рождена, чтобы жить.

А с Раданой все было иначе. Я втайне верила, что боги послали ее мне в утешение. Я смотрела на твою хромоту и думала: никто в мире не увидит в тебе той красоты, что вижу я. Она – в твоей силе, в способности встать после падения и идти дальше. Сколько раз я наблюдала, как ты превозмогаешь полиомиелит, борешься с трудностями.

Когда заболела Радана, я думала только об одном: у нее нет твоей силы, твоей стойкости. Твоя сестра никогда не болела ничем серьезным, и я не знала, победит ли она малярию, как ты победила полиомиелит. Глядя, как силы оставляют Радану, я решила, что она умрет.

В этом смысле я любила тебя больше. Несмотря на твое несовершенство, я всегда верила, что ты принадлежишь только мне. Я буду любить тебя и никому не отдам, даже если мир вокруг рухнет, даже если у меня отнимут все, что мне дорого.

У меня нет для тебя историй, Рами. Только реальность. Когда умерла Радана, мне тоже хотелось умереть. Но я заставила себя жить. Я живу, потому что у меня есть ты, живу ради тебя. Из вас двоих я выбрала тебя.

Я почувствовала, как раскаяние комом подкатывает к горлу. Я всегда завидовала Радане, завидовала ее особой связи с мамой, думая, что причина во внешнем сходстве, в красоте, которую сестра унаследовала от мамы. Теперь я видела мамину настоящую красоту – в смирении перед судьбой, лишившей ее детства. Все эти годы, пока я искала утешения в словах, мама черпала силы в молчании. Я проглотила ком и крепче обняла ее.

– Иной раз я не могу смотреть на тебя, не могу говорить с тобой. Но знай, в тебе я вижу себя, свое страшное горе. Мы не такие уж разные, ты и я.

Мамины слова поразили меня. Она прожила целую жизнь: в восемнадцать лет вышла замуж за папу, который был на десять лет старше, родила нас, пережила смерть Раданы и теперь боялась потерять меня. Неужели все это время маму не покидало предчувствие, что сестра умрет?

Я вспомнила, как вскоре после рождения Раданы мы с мамой пошли к гадалке, и та предсказала, что сестре не суждено жить. Предсказание потрясло маму. Гадалка как ни в чем не бывало предложила на время отдать Радану родственникам, чтобы обмануть богов и защитить ее. Мама в ярости выбежала на улицу, забыв про меня. Она быстро вернулась, но в ее отсутствие гадалка успела сказать мне: «Из вас двоих ты ближе сердцу матери». И я, пятилетняя девочка, возмутилась, совсем как взрослая: «Вы лжете! Мы не станем вам платить!»

А ведь гадалка, кажется, подметила то, чего мы сами не замечали: я и мама похожи в своем горе.

Однажды нас с мамой неожиданно вызвали к Бонг Соку. Сам предводитель камапхибалей хотел нас видеть. Подходя к дому, я представляла, что со мной рядом идет призрак прежнего хозяина, и внимательно рассматривала то, что было когда-то его владениями. Повсюду на земле, похожие на части тела, лежали кокосовые орехи, плоды шелкового дерева и стебли тростника. Вдоль лестницы, точно пузатые часовые без головы, выстроились в ряд мешки с рисом, зерном и корнем кассавы. В этом оазисе, раскинувшемся посреди вечного голода и нужды, было что-то жуткое, тошнотворное, словно я спустилась в огромную могилу, заполненную вещами мертвых людей. За домом, среди деревьев и кустов, звенели детские голоса: мальчик и девочка, смеясь и перешептываясь, должно быть, гадали, зачем мы здесь. Я не осмелилась взглянуть на них – боялась увидеть призраки живших здесь детей. Не отрывая глаз от двери, я поднималась по лестнице вслед за мамой. Казалось, еще немного – и меня вывернет от ужаса. Я судорожно сглотнула, сдерживая тошноту. Мамина ровная походка и невозмутимый вид – словно она знала, что нас ждет, – только усиливали мой страх перед этим местом.

Мы вошли в дом. На зарешеченных окнах висели выцветшие занавески, из бордовых ставшие грязно-коричневыми. Посреди комнаты на соломенной циновке босиком стояли Бонг Сок и Толстая. Одетые, по обыкновению, в черное, эти двое напоминали изваяния, оживавшие только в присутствии людей. Они пошевелились, когда мы вошли, однако продолжали стоять прямо, с бесстрастными лицами. Оба многозначительно кивнули маме. Затем Бонг Сок, наклонившись так, что его лицо оказалось напротив моего, положил руку мне на плечо и внимательно посмотрел на меня из-под нависших век.

– Как тебя зовут, маленький товарищ? – прошелестел он.

– Р-Рами, – заикаясь, ответила я.

– Красивое имя. Мне бы хотелось запомнить его. Можешь произнести по буквам?

Не успела я открыть рот, как мама, откашлявшись, спросила:

– Можно мне воды?

Бонг Сок сделал знак жене и, когда та исчезла в глубине дома, опустился на циновку и движением руки предложил сесть нам.

– Знаете, из детей часто получаются лучшие революционеры, чем из нас, взрослых. Они честные. Правда, товарищ Рами? Произнесешь свое имя по буквам? Очень необычное имя. Не похоже не кхмерское. Французское? Или, может, английское?

И снова мама опередила меня.

– Они выдумщики.

– Простите? – удивленно поднял бровь Бонг Сок.

– Дети – выдумщики. – Мама вымученно улыбнулась. – Как моя дочь. У нее на любой случай найдется история.

Толстая принесла воды в пиале из половинки кокоса.

– В таком случае вы, наверное, знаете толк в историях, – сказала она, протягивая маме пиалу.

– Спасибо, – поблагодарила мама и отдала воду мне.

Сделав несколько глотков, я вернула пиалу маме. Она почти не притронулась к воде, хотя сама просила ее принести.