Гроб зароют они, объяснил Похоронный комитет. Где-нибудь на рисовом поле. Не пропадать же телу. Радана удобрит собой почву и послужит Революции лучше, чем при жизни. Мы должны гордиться. Так хоронили тех, кто принес себя в жертву Революции. И у них не было гробов. Радане повезло. У нее есть гроб. Буржуазная смерть.

– Религиозного обряда не будет, – старательно разъясняла Толстая. – Это феодальная традиция богачей. Молитвы тоже не будет. Молитва – ложное утешение. Она не вернет ребенка…

– Довольно! – оборвал ее Пок.

Он заколотил крышку гроба.

Мама отдала Толстой оставшуюся одежду Раданы, сложенную аккуратной стопкой и перевязанную красной лентой – той, что она купила у девочки вместе с новогодней жасминовой гирляндой, когда мы уезжали из Пномпеня; когда из всех цветов мама предпочитала красный; когда она была молодой, сильной и красивой. Она хотела, чтобы одежду и ленту похоронили вместе с Раданой?

– Пожалуйста, возьмите…

– Там, куда отправится ваша дочь, эти вещи не нужны, – заявила Толстая.

– Нельзя отпускать ребенка в следующую жизнь без вещей! – возразила Мае. – Сжальтесь над ее душой…

– Достаточно того, что на ней! – рявкнула Толстая. – Остальное – буржуазная роскошь!

– Пожалуйста. – Дрожа всем телом, мама протягивала Толстой стопку одежды.

У мамы на коленях лежала подушка Раданы, вся в темных разводах от пота, которым обливалась сестра во время болезни. Слишком старая и грязная, подушка не годилась ни для следующей жизни, ни для этой. Никто из Похоронного комитета даже не обратил на нее внимания. Они все уставились на стопку одежды.

В конце концов Толстая согласилась.

– Мы что-нибудь придумаем, – сказала она, сунув одежду под мышку. – Гроб понесем мы. Вам идти не нужно.

Мама кивнула, прижав подушку к груди.

Я смотрела на маму, и отчаянный крик подступал к горлу. Что же ты сидишь! Сделай что-нибудь! Скажи им, чтобы вернули Радану. Она не умерла! Почему ты просто сидишь, обняв эту дурацкую подушку? Верни Радану! Она не умерла! Верни ее!

Я вскочила и побежала за Похоронным комитетом к дороге. Сердце бешено стучало в груди, как кулачок Раданы, барабанившей в крышку гроба с криками: «Выпути! Выпути меня!» Или это рвался наружу мой собственный гнев?

– Куда вы ее несете?

– Не твое дело, – прошипела одна из женщин. – Не ходи за нами.

– Пускай идет, – хихикнула Толстая. – Пускай идет за сестрой, если ей так хочется.

Когда мы остались одни, из маминой груди вырвался страшный крик. Я подбежала к ней, готовая отдать свое сердце, лишь бы только не разбивалось мамино. Но мама, запрокинув голову, кричала все громче. Она напомнила мне кобру, которую однажды пытались поймать жители деревни. Они выкопали яму неподалеку от змеиного гнезда и поставили в нее котел с кипящей водой. Затем, спрятавшись в кустах, бамбуковым шестом разворошили гнездо и закатили одно яйцо в котел. Змея подползла к яме, подняла голову и, зашипев, бросилась в кипяток. В ее последнем шипении, похожем на человеческий крик, было столько горя, что я тогда даже заплакала. Окажись сейчас перед нами котел с кипятком, мама поступила бы как та кобра.

– Верните мое дитя!

Конечно, Радана умерла из-за меня. Эта мысль проступила в моем сознании с поразительной ясностью. Как часто я хотела, чтобы у сестры тоже был полиомиелит. И вот ее не стало. Я никогда не любила ее так сильно, как любили меня, а когда поклялась, что исправлюсь, было уже слишком поздно. Смерть уже выкопала яму и расставила ловушку.

– Мое дитя! – кричала мама. – Верните мое дитя!

Пришел Пок и отвел меня в сторону, заслонив своим телом, закрыв от маминых криков, от осколков, на которые разлеталось ее разбитое сердце.

Я укрылась в тени «влюбленных» пальм. Мне хотелось побыть одной, спрятаться от всего мира. По проселочной дороге с реки возвращался Пок. В одной руке он нес удочку, в другой – двух сомов, нанизанных на стебель. Проходя мимо коровы, которая паслась около стогов, он остановился и погладил ее. В ответ раздалось жалобное: «Ма-а-а». На вид она была самой обыкновенной коровой, глупой и равнодушной ко всему вокруг, но стоило ей замычать, становилось ясно: она все еще тоскует по своему теленку, она тоже умеет горевать. Как будто все живые существа воспринимают смерть одинаково и всех нас связывает то самое чувство тхор, позволяющее почувствовать чужую боль. Деревянный амулет, который Пок повесил корове на шею, не помогал, а только напоминал бедняжке о ее потере. Вот бы несчастное животное могло забыть свое горе, как забывают люди, подумала я.

Пок кивнул корове и продолжил путь. Я вжалась спиной в пальму. Мне не хотелось говорить с ним. Мне хотелось побыть наедине с пальмами. Их одиночество было созвучно моему желанию отгородиться от всего мира. И все-таки Пок заметил меня. Он подошел и сел рядом, прислонившись спиной к другой пальме. Минуту-другую мы молчали, избегая смотреть друг другу в глаза. Потом Пок, задрав голову, глянул на верхушки пальм и спросил:

– Знаешь, которая из них тхнот оун, а которая – тхнот бонг?

Я молчала.

– Однажды утром из семени проросла эта, – продолжил он, кивая на пальму, под которой сидела я. – А через несколько дней появилась вторая. – Обернувшись, Пок похлопал по стволу своей пальмы. – Из того же семени. Мы разделили их и посадили на расстоянии, чтобы им не было тесно и они могли приносить плоды. Но удивительное дело: с каждым годом пальмы все сильнее тянулись друг к другу, пока наконец не встретились. Знаешь, мы ведь считаем их своими детьми. Или, по крайней мере, душами детей, которых мы так хотели иметь. Вот почему мы назвали их тхнот оун и тхнот бонг.

Прежде я думала, что они «влюбленные», а ведь оун-бонг также означает «младшие-старшие братья-сестры».

– Кажется, одна из них перестала давать сок и, судя по листьям, уже не будет. – Старик сглотнул. – Вся надежда на вторую.

Некоторое время мы сидели молча, затем Пок снова поднял голову и сказал:

– Стервятники! Я вижу их уже не первый день. – Он снял повязанную поверх рубашки крому и начал размахивать ей над головой, словно надеялся таким образом отпугнуть хищных птиц. – У вас с сестрой прочная связь. Ты присматривала за ней, оберегала – делала все возможное, а теперь она будет присматривать за тобой.

– Моя сестра мертва.

Старик встал и ушел, забрав рыбу и удочку. На душе у меня стало еще тяжелее. Он не виноват. Он хотел как лучше.

Я легла на траву и стала смотреть на стервятников. Затем закрыла глаза и представила, как отрываюсь от земли и улетаю в небо.

Куда ты бежишь?

– Проснись, дитя, проснись!

Кто-то тряс меня. Я открыла глаза и увидела над собой лицо Мае. В руках она держала фонарь.