Мама выпрямилась и с силой выжала воду из саронга.

– Радана ведь поправится?

Мама замерла, напрягшись всем телом.

– Конечно. – Ее голос дрожал, как вода в реке, освещенная неровным светом фонаря. – Конечно, поправится. Почему ты спрашиваешь?

Я пожала плечами:

– Просто мне приснилось…

– Опять ты со своими снами, – оборвала меня мама. – Они как твои истории… игра воображения.

Что ее так расстроило? Я только хотела сказать, что папа забрал Радану, чтобы вылечить ее.

Но…

Мама выхватила фонарь у меня из рук и, не говоря больше ни слова, зашагала к хижине так быстро, как только могла, оставив меня стоять в темноте.

Я побежала за ней.

– А что снится тебе? – спросила я, разозлившись на непроницаемую печаль, о которую разбивались все мои попытки порадовать маму. – Что тебе снится? – Я хотела, чтобы она объяснила, почему Радане не становится лучше, и, если это моя вина, сказала, как я могу помочь. Или хотя бы нашла для меня слова, которые я смогу понять, рассказала мне историю с хорошим концом. – Расскажи! Даже если это неправда!

Мама остановилась, прямая как струна.

– Лотос раскрывается на рассвете, птица вылетает и возвращается к своей семье, – заговорила она, не поворачиваясь ко мне. – За это я люблю раскрывшиеся лотосы. Я вижу в них свободу, начало нового дня, возможность быть с теми, кого мы любим. Но знаешь, чем кончается эта история? Конечно, не знаешь, ведь я запретила Кормилице рассказывать грустную часть. Что ж, папа-птица, источая прекрасный аромат, вернулся в свое гнездо, где его ждала разгневанная мама-птица. Пока он сидел в лотосе, лесной пожар уничтожил их гнездо, и все птенцы погибли. Убитая горем, мама-птица обвинила папу-птицу в том, что он предал ее, провел ночь с другой. Нет, твой папа никогда не предавал меня в этом смысле. И все же он оставил меня одну посреди горящего леса, и я боюсь, что пожару не будет конца.

Я зарыдала, не понимая, что она хочет сказать.

– Да, папа оставил тебе крылья, Рами. – Мама резко повернулась ко мне. – Но учить тебя летать придется мне. Ты должна понять. Это не история – это реальность.

Прошло несколько дней. Мама поднялась до рассвета и, положив в карман рубашки папину серебряную ручку, тихо вышла из дома. Когда взошло солнце, она вернулась, пряча под рубашкой три початка кукурузы.

– Как Радана? – спросила мама, поднимаясь по лестнице.

– Так же, – ответила я.

– Мае давала ей лекарство?

– Да.

Я стала подниматься по лестнице вслед за мамой.

– А рисовой каши она много съела?

– Всю.

Она остановилась на пороге и посмотрела на меня сверху вниз.

– Ты сказала «всю»?

Я кивнула.

Мама бросилась в комнату.

– К малышке возвращается аппетит, – сказала Мае. – Хороший знак.

Мама улыбнулась, и эта улыбка была словно выглянувшее после дождя солнце.

Весь день, работая на поле, мама продолжала улыбаться.

– Вы вся в личных мыслях, товарищ Ана, – сказала ей Толстая. – Революция не признает личных мыслей.

Мама широко улыбнулась. Она вся сияла.

Кажется, Радана и правда шла на поправку. Ее больше не рвало. Она еще страдала небольшим расстройством желудка, но хотя бы начала есть и пища усваивалась. На бледные щеки понемногу возвращался румянец.

Радана, еще слишком слабая, чтобы сидеть, лежала на циновке, играя с катушкой белых ниток. Мама сидела рядом, расставляя швы на белом атласном платье Раданы, чтобы сестра могла носить его, когда выздоровеет и наберет вес. Я смотрела на крошечные розовые цветочки, украшавшие воротник, и бант-бабочку на спине. Интересно, где моя сестра будет щеголять в этом «нереволюционном» наряде?

В дверях показалась голова Мае. Старуха улыбнулась Радане.

– Погляди, кого я поймала для тебя! – проворковала она и вытянула вперед руку с веревочкой, на которой раскачивался игрушечный кузнечик, сплетенный из листьев кокосовой пальмы.

Радана посмотрела на Мае, затем на кузнечика отсутствующим взглядом. Она не радовалась игрушке. Мае повернулась ко мне.

– На самом деле это тебе, – вздохнула она.

Я взяла кузнечика и поднесла его к лицу Раданы. Я дергала за веревочку, чтобы кузнечик скакал, раскручивала ее, чтобы он летал по кругу, издавала разные звуки – все впустую. Пытаясь расшевелить сестру, я начала считать коричневые точки у нее на лице, оставшиеся от комариных укусов. Они были похожи на глаза. У Организации повсюду глаза и уши – как глазки́ у ананаса. Я развеселилась, воображая, что Радана – Организация. И вдруг губы сестры растянулись в улыбку, и с них сорвался сдавленный, больше похожий на икание смешок. Мама, отложив платье, придвинулась к Радане.

– Сделай так еще раз, – попросила она. – Рассмеши ее.

Весь вечер мы старались рассмешить Радану, и она смеялась, с каждым разом все дольше и громче.

На следующий день, закончив работу, мы быстро пошли домой – к Радане. Она, как и утром, лежала на циновке, повернутая набок голова покоилась на ее любимой подушке, глаза были чуть приоткрыты. Мае гладила ей живот, а Пок скрипучим, похожим на стон бамбука голосом напевал какую-то народную песню.

Мама опустилась на колени возле Раданы и погладила ее по щеке.

– Как поживает моя девочка? – прошептала она, убирая со лба сестры челку, которая теперь, на фоне исхудавшего лица, казалась слишком длинной.

– Она звала тебя, – сказала Мае, – «мам-мам-мам» – и смотрела на меня, как будто хотела, чтобы я покормила ее грудью!

Услышав «мам», Радана облизнулась.

– Она, должно быть, опять голодна, – предположила мама.

Она смотрела на сестру с таким умилением, с такой любовью. «Нереволюционные» чувства, мелькнуло у меня голове.

– Я уже давала ей кашу, – ответила Мае. – Съела все, как поросенок!

– А кассава? – осторожно спросила я. По дороге домой мы зашли к одному из местных жителей и обменяли папины часы – «Омега Констеллейшн» – на корень кассавы. – Она для Раданы?

Я не решалась спросить прямо. Я страшно стыдилась своего постоянного голода, считая его жадностью, проявлением слабости. Противный комок у меня в животе сжался, когда мы заговорили о еде.

– Нет, – сказала мама. – Для тебя.

Мама дала мне тарелку, в которой лежали куски вареной кассавы, посыпанные пальмовым сахаром. Одна из «влюбленных пальм» все еще давала сок, и нам удалось сделать небольшой кусок сахара. Я вдохнула сладкий аромат. Сахар таял, растекаясь по горячей кассаве и усиливая запах. Радана, лежавшая на циновке, подняла руку и залепетала: