— Да, — сказал он вслух, — да. Я понимаю…

На ложе завозилась Ева, приподняла голову.

— Адам?

— Я здесь, — ответил он.

— Адам, ты с кем-то разговаривал?

— Нет, тебе почудилось, — ответил он.

— Но я слышала твой голос…

— Я говорил с собой, — пояснил он. —Почему-то истины постигаются не на сладком, а вот на такой горечи. Или иначе небывает? Мир устроен именно так?

Она спросила тихо:

— А что ты постиг?

Ей показалось, что он усмехнулся.

— Да такую мелочь, что… и говорить о ней неловко. Вратьнельзя, вот эта истина. Врать нельзя, Ева.

Она прошептала:

— Да, я знаю… но все-таки…

Она замолчала, он договорил за нее:

— …жестоко?

— Да.

— Жестоко, — проговорил он мрачно. — Оченьжестоко. Но я сейчас уже не тот бунтарь, каким был девятьсот лет тому. Я ещемогу догнать оленя на бегу, но теперь я все чаще задумываюсь о причинах, и этомне нравится больше, чем убивать зверей.

— Причинах чего?

— Всего, — ответил он так же сумрачно. — Я ссамого начала пытался понять, почему Создатель поступил с нами так жестоко инемилосердно, и никогда не находил Ему оправдания. Но в последнее время я началчувствовать, что Он не так уж и не прав.

Она в удивлении приподнялась на локте, ее голос окреп, когдаона сказала с возмущением:

— Адам! Но как можно было детей сделать невидимымитолько за…

— За ложь, — договорил он, когда она замялась,подбирая слово помягче. — Даже не за их ложь, а за родительскую. Хотявроде бы можно было, конечно, как-то пожурить… Но мы оба с тобой знаем, что этосразу бы забылось. Мы такие! И все люди такие. Нужно что-то очень болезненное,чтобы запомнили. Чтобы устрашились повторять такое снова.

Она покачала головой.

— Нет, Адам, тут я не соглашусь. Так было нельзя.Творец чересчур жесток!

Он сел возле очага, усталый и понурый, развел руками.

— Да, но почему? Если в отношении супружеской парыАдама и Евы — да, жестоко. Неоправданная, я бы сказал, жестокость. Но мыеще и первочеловеки! Да, мы в первую очередь — первые люди на земле. Ивсе, что говорим и как поступаем, — это станет уроком будущим поколениям.И все, что с нами случается, тоже для них урок. Потому мы сейчас не просто мужи жена, живущие в этом доме… мы — символы. И жестокий удар по нас не длятого, чтобы мы с тобой больше не врали, а чтобы не врало все человечество! Иличтоб как можно дольше не врало. Ведь даже невинная ложь может привести к оченьопасному результату… Ведь первым соврал я, Ева. И с моей лжи все и началось…

Он повесил голову, Ева превозмогла слабость и, соскользнув сложа, подбежала к нему и, торопливо обхватив его седеющую голову, приняласьжадно целовать, прижала к груди, начала баюкать, как испуганного ребенка.

— О чем ты говоришь?

— Я соврал тебе насчет дерева… Ну, что нельзя к немудаже прикасаться. Я думал, что поступаю хорошо, усилив запрет Творца! Но дажетакая ложь может привести к крушению мира… Потому врать нельзя даже в самых мелочах.Иначе приведет в бездну…

Он зябко повел плечами. Она чуть отстранилась и, держа еголицо в ладонях, посмотрела в глаза.

— Видел плохой сон?

Он криво усмехнулся.

— У тебя редкое чутье, Ева.

— А у тебя часто бывают вещие сны, — объявилаона. — Я знаю.

— Они все вещие, — ответил он хмуро, — и всена свете вещее… Если смотреть и слушать. Снилось ужасное, а когда проснулся,снова понял, как опасно врать даже по мелочи. Бездумно. Никогда не ври мне,Ева!

Она обняла его и поцеловала, прижавшись крупной грудью, всееще наполненной горячим молоком.

— Как скажешь, муж мой.

— Не ври, — повторил он, испуганный взгляд былустремлен поверх ее головы, словно Адам всматривался в нечто ужасное. —Язык наш — враг наш… когда не следим за собой. Говорить неправду… нетолько нехорошо, но и опасно.

— Адам, — проговорила она с трудом и сновазарыдала быстро и безудержно, — как будто я смогу когда такое забыть! Икак будто забудут другие матери!

На вершине холма Адам сбросил убитого оленя на землю иопустился на большой валун, такой удобный для сидения и размышлений о жизни.

В последние годы он облюбовал это место, отсюда можно часамисмотреть на расстилающуюся внизу зеленую долину, заселенную его потомками,изрезанную квадратиками полей, огородов, засаженную садами.

Дома у всех одинаковы, только у одних чуть побольше, удругих меньше, но он забирался в такие места, где дома строят иначе, хотя и тамживут его потомки. Это и понятно, здесь видят с детства его дом, вот и строяттакие же, а на новых местах всегда добавляется что-то свое, иное, и с каждымновым поселением больше и больше.

Интересно, в каких домах будут жить люди его двадцатого илисорокового колена?

Он зябко повел плечами, с холодком понимая, что человекможет быть разным, очень разным. И каким станет — зависит очень уж отмногого. Ласковое или недоброе слово родителя сразу же изменит ребенка, и онпойдет по той дорожке, которую ему указали или на которую подтолкнули в спину.Даже если будет искренне считать, что это он сам выбрал эту дорогу…

Ветер взметнул горсть листьев и погнал в его сторону. Адамповел по ним взглядом, стараясь не терять неожиданной мысли, что воспитание вдетстве не заканчивается. Человек обтесывает себя всю жизнь. Недаром же, как оннасмотрелся на семьи детей Каина, у одного родителя нередко один ребеноквырастает чуть ли не праведником, другой — злодеем, третий мечтателем,четвертый ничего не хочет знать, кроме плотских утех, а пятому бы толькосмотреть на птиц и допытываться, как же они летают…

Небо прочертила огненная дуга, словно падает звезда,увеличилась. Шагах в десяти о землю ударилось нечто пылающее, из огня и дымавышла Лилит.

Сердце Адама заныло, Лилит снова пренебрегла одеждой, какпочти всегда делает, появляясь перед ним. Может быть, еще и потому, что еепрекрасное тело все еще совершенно, ни одного изъяна, все та же победная иторжествующая юность, хотя свет ее заметно померк, ясные глаза стали красные,как у демонов, черты лица заострились, но неземная красота стала толькоотчетливее.

Она села в двух шагах на поваленное дерево. Адамупоказалось, что смотрит на него с сочувствием, без привычного вызова.

— Как живешь, Адам?

— Живу, — ответил он. — Как ты?