смешным, когда пускался порой в объяснения профанам тайн техники, открывая им рот дикими словами, хоть овода судил по оводу. Все шептали удивлённые: «Откуда он это всё знает! О, вот знаток, бестия!»

Беседа стояла уже на высшей точке, когда после минутного перерыва хозяйка начала её заново не больше не меньше только разбором вопроса: есть ли литература и искусство влиянием общества, или креацией, незаисимой от неё и для влияния на общество предназначенной? Способ, каким этот вопрос был положен, абсолютный его разрез родили бессмыслицы, а когда отозвался Шарский, что тут как во многих задачах правда была посередине двух крайностей, то есть, что литература и искусство выплывали из общества, действуя взаимно на него, – никто не соизволил даже поднять того, что бросил, и он должен был замолчать почти пристыженный, что так не по делу отозвался.

Каждый через минуту начал рисоваться перед незнакомцем, чувствуя необходимость зарекомендовать себя: один вытащил свою историческую систему, другой – свою теорию искусства, третий – суждение о литературе, и пустились в такую канитель, что если бы не хозяйка, которая, не в состоянии вставить своё слово, начинала скучать от слушания того, что в сотый раз отбивалось об её уши, – они исповедовались бы до белого дня, взаимно друг другу помогая. Поэт продекламировал вирш под названием «Возрождение», которому громко аплодировали, и на этом всё-таки сессия закончилась. Станислав, зевая, сходил со ступенек, когда Базилевич в шлафроке уже поймал его, догоняя с сигарой во рту.

– Ну что? – спросил он. – Ну что? Не живёт наша литература? Не растёт? Что это за люди! Какие таланты!

– Мой дорогой, – отпарировал Шарский, – может, это правда, но люди у тебя недозрелые, мне кажется, больше бы сделали, скромно учась и работая, нежели разглашая часами свои зелёные теории.

– Еретик! Что ты говоришь?

– Каждый из них думает не о литературе, не о науке своей, не об искусстве, но о себе… Тот хочет порисоваться, тот удивить, другой, хоть чувствует себя жалким, притворяется гением; ничуть естественности, ничуть правды! Только комедия, плохо сыгранная, а сколько невежества, а сколько глупости под масками городости и самоуверенности.

Базилевич искоса поглядел на него.

– Стась, – сказал он, – что ты говоришь? Чем они тебя обидели?

Шарский искренно рассмеялся.

– Дорогой мой, – ответил он, – узнай же меня однажды, всё-таки. Что тут судить личные обиды? Если бы меня каждый из них очень серьёзно обидел, кроваво, смертельно, как же это влияет к моему мнению о нём, как о писателе и таланте? Я должен был бы отдать ему справедливость и поклониться гению. Самой суровой обидой есть напыщенная лень, потому что этой вынести не могу.

– Ты слишком суровый судья.

– Слишком искренний, может.

– Действительно ли так о них думаешь?

– Очень прямо. Могут иметь таланты, но их убивают в себе гордостью, но их порализуют ленью, тратят напрасно в безделье, травят самомнением.

– Подожди! Подожди! Прочитаешь и обратишься!

– Дай Боже!

– Доброй ночи!

Базилевич ушёл хмурый, быстрее, чем думал, к жене, которая, возможно, его прислала для зондирования впечатления, какое её собрание произвело на прибывшего, а Станислав погрустнел, опёрся о локти и всю ночь продумал, уснуть не в состоянии.

– Боже мой, – сказал он, смеживая, наконец, веки. – Или мир в действительности так мало стоит, или только я такой несчастный, что всегда попадаю взглядом на самые худшие стороны его?

* * *

Когда это происходит в Вильне, а Шарский возвращается к прежнему режиму жизни, оставшиеся в деревне пани Бжежнякова и Марилка после его отъезда проводили долгие печальные часы. Расплакалась Марилка, садясь в бричку в Красноброде, и мать видела её слёзы, не смея о них спросить; но когда плачь становился всё более частым, когда грусть всё более тяжёлая начала покрывать её лицо, когда время, вместо того чтобы заживлять рану, ещё её увеличивала, неспокойная мать поспешила к судейше.

Усмотрела минуту, чтобы встретиться с ней один на один, а когда обе сели в уголке, со вздохом начала давно приготовленный разговор.

– А, моя дорогая! – сказала она подруге. – В великой беде должна тебе признаться!

– Ну! Ну! Что же такое, сердце моё!

«Лишь бы только не за деньгами приехала, – добавила в духе судейша, заботливая о своих сбережениях, – я плохо ей сказала, что деньги имеем в запасе».

– Беда, моя дорога! Моя Марилка болеет, грустнеет…

– Может, доктора? Люсинский очень хороший доктор.

– А! Где там! Чем он ей поможет! Знаю я, что с ней такое.

– Что же это? Смилуйся! – смелей присаживаясь, спросила старушка.

– Вот! Влюбилась бедолага!

– А! Что ты говоришь? В самом деле? – ломая руки, крикнула судейша.

– Говори тише, чтобы моя Мания не услышала… Да! Так! Твой Стась голову ей вскружил.

– Но ты, пожалуй, ошибаешься! Он! Он! Смилуйся! Где это на него похоже!

– Он ничуть в этом не повинен…

– Ну, а как же это могло статься?

– Марилке он понравился… Я не знаю сама, что предпринять. Он, вижу, не беспокоится о ней, а та сохнет по нём и болеет… Я скажу тебе, дорогая, по-старому, открыто, Марилка – неплохая партия, будет иметь с меня и с отца сто с лишним тысяч, есть за что рукой зацепиться.

– Сто с лишним! Прекрасные деньги!

– И расчёт, моя дорогая!

Старушка покивала головой.

– Лучшей партии я не хотела бы для Стася. Может, написать ему. Я от всей души за это, это должно сделаться…

Так в простоте душевной, по-старомодному понимала это судейша, но пани Бжежнякова, лучше зная свет и людей, болезнено усмехнулась на её слова.

– Моя дорогая, – сказала она тихо, – на что это сдалось… если он её не полюбит?

– А почему бы не полюбить? – сказала судейша с наивным удивлением. – Девушка красивая, хорошее образование, дом достойный, потому что Бжежняковы даже с Сапегами были в сношениях! Шляхетское приданое.

– Что поделаешь, если её не любит?

– Но как же не любить ему, прошу тебя? Почему бы не любить? Что же? Слепой или безумный?

– Моя дорогая, теперь мир такой, и очарования, и молодости им не хватает… не достаточно им этого! Хотят какой-то симпатии… хотят… чёрт их там знает что! Я старая, не понимаю.

Судейша пожала плечами.

– А! Глупость, рыбонька, – сказала она, – дай я его сюда приведу, скажу ему, голову натру, тогда их поженим.

– Оставь в покое! Не о такой женитьбе идёт речь, – сказала Бжежнякова, – но чтобы её полюбил… потом остальное уже нетрудно… само сделается. Но столько времени были друг с другом, а он почти на неё не поглядел.

– Как же ты хочешь, чтобы он показал, что чувствует? Часами друг с другом наговориться не могли.

– Да, и уехал не сказав ни слова.

– Несмелый, рыбонька! Притянем его назад!

– Нет! Нет! Этого не хочу; сама поеду в Вильно с Марилкой, у меня там родственники, мы увидим его, кто знает, может, Бог смилуется над моим ребёнке. О, золотое это сердце! О, душа ангельская, но Бог меня наказал, что