– Костёр жизни, которого я есть бедной искоркой… странно ли, что лечу в него невольно?

– Чтобы в нём погаснуть?

– Как везде, – вздохнул Станислав, – жизнь тут, там… не одна ли это жизнь? Что значит место для того, который всю свою жизнь имеет в душе? Кому-то другому мир ещё может что-нибудь дать или отобрать, но мне? Ничего.

– Сколько тебе лет? Шестьдесят или семьдесят пять? – спросила девушка с отвагой, которая ей прибывала каждую минуту.

– Не считаю, но и восемьдесят бы не отрицал.

– Бедный старичок! – рассмеялась Мания, гладя его по подбородку.

– Но ты нападаешь на байроновских героев, над которыми имеешь привычку так остро насмехаться… это преувеличение! Можно ли так быстро выжать весь запас Божий? Растратить эти сокровища молодости?

– Много, может, страдание, много, может, люди, – начал Станислав, – не могу перед тобой исповедаться, потому что ещё больше в твоих глазах выглядел бы байроновским героем; но верь мне, пани, я имею столько силы, сколько нужно для работы. Для жизни её уже не станет!

И замолчали снова. Марилка пожимала плечами.

– В самом деле, – шепнула она через минуту, – если бы я была более подозрительной, чем есть, готова бы тебя, как Мания, заподозрить в какой-то любви в Вильно.

Станислав сердечно рассмеялся.

– Панна Мария! – воскликнул он весело. – Ты не угадала! Увы! Не буду отрицать, что любил, но это так давно, так давно, что это для меня допотопная история.

– Как это! Пожалуй, в школе! – хоть со страхом и бледностью, но притворяясь равнодушной, начала Мария.

– Нет, пани, немного позже, а всегда слишком рано!

– И?

– И мою ненаглядную похоронил навсегда.

– Ну! Говори определённей.

– Я похоронил её там, где родилась, в сердце моём. Я виноват, что из этой могилы уже цветок новой любви вырасти не может.

– О! Ты её ещё любишь, – живо, почти с гневом, ответила Марилка.

– Нет! Нет! Нет! – сказал решительно Станислав. – Не думаю, не люблю! Говорю о том холодно, потому что таким холодом облила меня последняя любовь, что из него не выйду до смерти.

Мария с любопытством поглядела, но в глазах его нашла подтверждение слов; глаза были сухие, взгляд грустный, но полный резигнации.

– Нет, нет, – сказала она в душе, – ты не выдержишь в этом отчаянии, ты должен любить.

И слов ей не хватило.

Приблизились к дому, уже падали сумерки, должны были ускорить шаг, потому что карета пани Бжежняковой стояла перед крыльцом. Время было уезжать. Сев с матерью в карету, Марилка украдкой заплакала, а вдова должна была делать вид, что не видит её слёз.

На следующий день Станислав был в дороге к Вильно.

У этой самой корчёмки, в которой несколько лет назад остановливались на ночлег бедные студенты, с надеждами в кармане спеша в Вильно, сегодня ещё больше захиревшей, склонившейся, обшарпанной, но окружённой снова одними бричками и каретами, как тогда, остановился Матеуш, чтобы напоить уставшего коня в колодце, чёрный журавль которого, скрипя, колыхался, затронутый осенним ветром. Стась огляделся, пришло ему на ум воспоминание, и на минуту казалось, что эти несколько лет были только тяжёлым сном, из которого пробудился.

Скромная его бричка остановилась рядом с изящной каретой, шестёрка карих коней которой в препышной упряжи, несмотря на проделанную песчаную дорогу, нетерпеливо рыла капытами землю. Станислав выглянул и сквозь окно застеклённой ландары узнал Базилевича с женой, возвращающихся, наверное, из деревни.

Quantum mutatus ob illo! Как же он изменился с той минуты, когда его с дырявыми локтями, но титанической отвагой, встретил тут Шарский и забрал на своей убогой бричке! Это был другой, совсем другой человек, я сказал бы, рождённый в достатке, так хороню с ним справлялся. Жена сидела почему-то кислая и опухшая, как всегда, потому что её и после женитьбы не отпускал привычный флюс; он в сюртуке из викунья, рассевшись, курил гавайскую сигару, думая о небесных миндалях (мечтая), положив ноги на окно ландары так, что пятки их выходили где-то около козел, наслаждаясь свежим воздухом.

Супруги уже, было видно, нашептались, потому что ничего не говорили друг другу, один смотрел влево, другой вправо, и оба вздыхали. И жена первая заметила Шарского; что всего удивительней, несмотря на бричку, узнала его, опустила стекло и воскликнула:

– Пан Шарский! Как поживаете?

Станислав, хоть очень по-деревенски и по-дорожному одетый, должен был подойти к карете, а Базилевич подал ему руку издалека, не меняя позиции.

– А, значит, возвращаешься в Вильно! – воскликнула писательница с улыбкой, которая не приобретала очарования от флюса. – Откуда это? Мы долго будем вам радоваться? Такой желанный гость, так нам нужный. Ты знаешь, что уже вышел первый том «Эрудита»?

– Первый раз слышу.

– Не знаешь его?

– До сих пор нет!

– Где живёшь? Завтра пришлю его тебе.

– Я ещё не знаю, где буду жить.

– Михас, дорогой, – сладостно отозвалась жена, – пан Шарский не имеет жилья, может, мы его позвали бы к нам… было бы близко.

– А, хорошо, хорошо! – сказал по-прежнему задумчивый, может, этой двойной встречей Базилевич, постепенно приходя в себя. – Внизу два отличных покоя, размещайся у нас, каждое воскресенье у нас литературный вечерок, все новости, ты, должно быть, заржавел, оживёшь.

Пани по-прежнему улыбалась.

– Не правда ли, что ты останешься с нами? При нас, не правда ли? Это было бы очень прекрасно!

– Если только смогу! – сказал, кланяясь, Станислав.

– Но я тебе это устрою! – воскликнул Базилевич. – Заедешь только прямо к нам, без церемонии!

В эти минуты возница сел на козлы, кони нетерпеливо начали рваться и супруги исчезли с его глаз, ведя живой разговор, в котором, возможно, шла речь о поимке Шарского, как сотрудника для «Эрудита».

Шарский ещё размышлял на перекрёстке, что делать с собой и заехать ли по-старому к Горилке, или двинуться к Базилевичам, когда его воспоминание о зависимости, в какой был, живя в одной с ним квартире, испугало немного и он велел везти себя на Троцкую улицу.

Герша, услужливого торговца, уже не было в живых, а уважаемый Горилка всегда в своей красной засаленной ермолке, побрякивая ключами, не узнал уже давнего постояльца, так ослабли его глаза. Только когда он приблизился и заговорил, начал его нежно обнимать.

– Вот это мне пан! Вот приятель! – воскликнул он. – Сразу будет комната, та же самая, что знаете и любите, которую я всегда вашей называю… она как раз свободна и роскошно обновлена (в действительности сделали чёрные полосы наверху и новую ручку в двери), моя жена теперь так дом поддерживает.

– Ну что? Вы тогда снова женились? И растолстели в этом состоянии? – спросил Шарский.

– Как это, снова? – спросил Горилка. – Вы знаете, что я давным-давно женат.

– Но возможно… не помню…

– Да, да, были недоразумения, всё от злых людей, злых языков. Но мы живём теперь как пара голубей, слово чести, всё очистилось; ездила на деревню к родне, я напрасно её подозревал, достойнейшая женщина, золотая жена! Что