сделать до сих пор не хотел, только пьёт, гуляет и по бильярдам таскается. Гений его, как сам о себе говорит, никаких оков стерпеть не может, он сам гнушается работой. Ловко спев три песенки, он уже на лаврах почивает.

Другой с огромными волосами, тип денди низкой пробы, много болтающий, который постоянно брал голос и думал очень сурово обо всём, что подвернулось, должно быть, был критиком и философом «Эрудита», но, до этих пор прочитав три немецких труда, только о них, с ними, через них рассуждал и, очевидно, жил только ими. Нужно было послушать, как те паны осуждали всё прошлое, всю собственную литературу, самых заслуженных мужей и самые лучшие труды! Всё у них было слабым, нелепым, неудачным, студенческим, аж до прихода на свет той школы, представителями которой именовали себя.

Для одного эпоху Возрождения представляла его собственная поэма, для другого – какой-то безымянный отрывок, все по уши сидели в бездне немецкой философии и ходили в иностранной одежде, сменив только подражание, а провозгласили себя писателями оригинальными и народными. Их понимание прогресса, с которым неустанно выезжали на плац, было таким фальшивым, тесным, диким, а незнание условий реального человеческого прогресса было таким смешным, что, слушая их, дрожь пробегала по коже, волосы на голове ёжились, пронимали страх и сострадание. Ни один не понимал диспута – сказал и баста! Выдавал суждение о деле и, завернувшись в свою консульскую тогу, не обращал уже внимания, что гмин скажет о суждении и, упаси Боже, оппозиция, насмешки и ругань заменяли аргумент!

Мораль и принцип в этом сборище представлял некий пан Плуха, молодой человек, который играл регулярно три раза на неделе и напивался, по крайней мере, столько же других, но зато наигравшийся и пьяный он неустанно призывал к возвращению в первобытное христианству, к чистой Христовой науке и писал без конца статьи о согласии жизни с теорией морали, о введении в действие принципа веры и т. д. Фанатичный декламатор, смелый нападающий, он бил в лицо всем шестилоктевыми словами и никто не смел ему ответить даже простым: Medice cura te ipsum!

Даже два историка было в этом собрании: пан Поцешкивич и Брукевка. Поцешкевич изучал факты и разглашал, что в истории всё ещё была работа, хлестал старую школу за отсутствие критики, упрекал, увеличивая недостатки предшественников, кричал о вливании жизни в историю, а сам, пописывая, не умел из самых живых материалов ничего слепить, кроме маленьких и довольно нелепых картинок, в которых была сила желания, напряжения, усилия, но на грош искусства.

Славный это был игрок мелочами, к которым привязывал неизмерное значение; удалось ему где-то найти старые инвентарии из XVIII века… что только о них не пел, сколько ими несчастного Нарушевича не резал, сколько раз с новым соусом подавал их читателям и как ими превозносил себя. А всё-таки нужно было кого-то иного, чтобы из них настоящую жизненную пользу получила история. Для него ксендз-епископ смоленский и его работа едва достойны были взгляда свысока, предшественники же историка, не исключая никого, стояли за огромной численностью во мраке небытия…

Пан Брукевка снова из другого положения смотрел на историю, постоянно вызывая Вико, Гердера, Гегеля и чёрт знает, много ещё патронов новой якобы науки философии истории; забыл только в этом почтить Боссюэ, возможно, специально. Имел он, согласно мнению своих приспешников, миссию создания философии истории страны и готовился уже к этому, иногда декламируя в салонах вечерами выдержки из своего труда. Разумеется, что голову держал вверх, будучи уверенным, что история страны начнётся только с него, а то, что ему служило подстилкой для работы, пропадёт напрасно пожранное гигантом. Брукевка был, естественно, гегельнистом и философом по-немецки, хотя о мысли предков, духе предков, характере предков говорил постоянно по-немецки, а немцев, разрезая их собственным оружием, преследовал проклятиями истории.

Впрочем, добавим, что Брукевка был совсем хорошим человеком, лишь бы его не зацеплять со стороны философии истории, потому что там себе ни в чём прекословить и сопротивляться не позволял. Был очень уверен среди других своих открытий, что первый нашёл миссию Славянщины и славянскую эпоху, приближающуюся для Европы, и наивно ходил с тем, как с собственной мыслью, повторяя её по меньшей мере три раза в день.

Был там ещё великий и знаменитый археолог, который, ничего не читая о том, что где-нибудь на свете сделали, открыли, изучили, не сравнивая, не ища света у костра, судил себе спокойно a priori обо всём и был очень уверен, что археологию родины вытрясет из рукава, если бы хотел.

Был и критик-художник, великий знаток, который, не работая над искуством и не имея о нём понятия, прислуживаясь какими-то формулками, выхлопотал себе то, что его считали за оракула, хотя одному Богу ведомо, что говорил, когда себе отпускал поводья! Самое грубое незнание предмета, его теории и истории поддерживалось в нём, как в большей части того ареопага, неслыханной, гигантской, безумной самонадеянностью; но среди людей, что и столько не знали, сколько он лгал, походить на критика и знатока было легко! Наш критик, как жив, карандаша и кисти в руке не держал; говорили, что некогда сухое дерево на памятнике пани Р. посадил с надписью: Déraciné par Forage (давая понять, что он был тем деревом, а может, пани Р. той бурей) – но больше плодов его свет лицезреть не имел счастья. Прочитав какое-то путешествие по Италии и какую-то достойную брошюру, которая научила его множеству названий, пустился смело в критку. «Usus te plura docebit» – сказал он себе, и так стало! Ошибки, если его кто-нибудь на них ловил, проглатывал, не признаваясь в них, всё больше ломал себе язык, учил термины и, наконец, ухватив слова chic, flou, fouillis, ficellos et le reste, уже не позволял разговаривать с собой профанам. Суждения его часто были смешно фальшивыми и кричаще странными, но не запнулся, когда их разглашал. Впрочем, оппонентов он перекрикивал и заплёвывал, потому что грудь имел сильную, а уста всегда влажные. Выбив себе положение критика, жил им морально и серьёзно считал себя Аристархом. Приглашали его, когда кто-нибудь покупал картину, когда велел написать портрет, использовали для рассеивания по свету слухов о художественных трудах, а художники и рисовальщики гнули пред ним голову, покупая его расположение подарками эскизов и покорностью, хоть в духе отлично знали его глупость и невежество. А! Что же им, бедным, было делать? Кто ему сопротивлялся, был раздавлен одним словом. Достаточно было, чтобы изрёк в салоне: «Это мазня. Не имеет чувства колорита» или что-нибудь подобное, чтобы от художника убежали все, повторяя пророчество.

Он был очень