Наступило продолжительное молчание. В палату заглянул скучающий Антошка Боженков из палаты напротив, присел на Пашкину койку. Он без правой руки: в окопе поднял брошенную боевиками «муху», оказавшуюся с «сюрпризом».

— Ты чего, Антоха, сегодня кислый как лимон? — поинтересовался Димка, пристально взглянув на бледного гостя.

— «Фантомас» замучил. Всю ночь не мог уснуть.

— Говорят, что на вертухах есть такие штуки, тепловизоры называются, — снова заговорил Пашка. — Что с их помощью можно засечь, спрятавшихся в лесу, боевиков. Вроде бы они чувствуют тепло человеческих тел или тепло костра. Правда, или нет?

— Да, это правда, есть такая штука, — ответил, помедлив, Вишняков.

— Так какого хера, мы тогда носимся с этими ублюдками. Засекли в горах или лесу, так долби их. И в хвост, и в гриву, козлов бородатых.

— Наверное, не все так просто, — ответил старший прапорщик.

— А мне, кажется, кому-то на руку это. Продают нашего брата. Все трепались про вакуумные бомбы, все уши прожужжали, про точечные удары, про «черную акулу». Оказалось, все это, туфта чистейшей воды! Лапши навешали!

— Трепачи, говорили, что с помощью авиации заминировали все горные тропы и перевалы! Про вакуумные бомбы вообще полнейшая брехня.

— Никому не верю! Предают нас все, кому не лень. Чего далеко ходить, слышал, какого-то майора за жабры взяли, сволочь через блокпосты блокированных наемников за «зеленое бабло» провозил на машине. А сколько оружия боевикам продали? Что, «иглы» с неба им свалились?

Рядом с Пашкой отрешенно лежит худенький Макс, Максим Кранихфельд, молчит целыми днями. Его карие широкооткрытые глаза неподвижно смотрят в пространство и в них немой вопрос: «Господи, за что все это?” «Урал», на котором ОМОН возвращался на базу с операции, подорвался на радиоуправляемом фугасе. Он один из немногих, кто тогда уцелел.

Сегодня к нему приехали родители. Весь день в палате провели, рядом с сыном. Тихо плакали все трое.

— Вы не расстраивайтесь, — с трудом повернув голову к родителям Макса, проговорил загипсованный Вишняков. — Главное, повезло! Жив ваш сын. Других-то не вернешь.

— Да, остальные почти все погибли, взрыв был таким сильным, от машины ничего не осталось, — откашлявшись, хриплым голосом согласился отец. Он так взволнован, что постоянно снимает и протирает свои очки, щуря по-смешному близорукие глаза. Мать с покрасневшим заплаканным лицом оборачивается к Вишнякову, кивая головой. Ее маленькие тонкие как у девочки пальцы, беспокойно теребя мокрый от слез платок, мелко дрожат.

— Вон сколько ребят не вернулись, сколько их еще в Ростове в рефрижераторах неопознанных лежит, — продолжал Вишняков. — Многие сгорели, жетонов нет. Узнать практически не возможно. Это у «американов» анализ на ДНК проводят, да слепки зубов и отпечатки пальцев берут. У них эта проблема решена, в свое время столкнулись с ней во Вьетнаме.

— А что, жетон? Вон парня недавно парализованного привезли. Пуля позвоночнике застряла. С жетоном. В девятой сейчас. Только хрен его знает, что там за номер на нем выбит. То ли, это его личный жетон, то ли, для форсу нацепил, где-нибудь найденную железяку. Никто толком не знает. Во все инстанции обращались. До сих пор не известно, ни фамилии, ни части, — отозвался Пашка.

— Сейчас хоть жетоны, а в Отечественную солдаты специальные капсулы носили с бумажками внутри, в которые личные данные записывали, — сказал Михалыч. — Влага попала, и все, хана. Сколько их до сих пор, безымянных, по полям и лесам находят.

— У меня двоюродный братишка, когда еще в школе учился, в лесу в Кременках под Москвой останки трех солдат откопал, — оживился Димка, приподнявшись на локте. — Без вести пропавших. Видно снарядом их в окопе накрыло. У одного «смертник» был. Сам вскрывать не стал. Но прочесть его эксперты так и не смогли. В капсулу вода попала, бумажка истлела…

Вечером, после ужина лежали, молча. Каждый думал о чем-то своем. Вишняков дремал, иногда ресницы на его осунувшемся бледном лице вздрагивали, и он морщился от боли. Свят пытался вспомнить лицо Марины, но ее милый лик почему-то все время перекрывало выплывающее неизвестно откуда каменное в шрамах лицо Трофимова с прищуренными холодными глазами. Максим пальцем водил по стене, ногтем сковыривая заусенцы и крошки от засохшей голубой краски. «Спецназ», задумчиво уставясь в потолок, лениво грыз яблоки, которыми их угостили родители Кранихфельда. Лицом Пашка — вылитый актер Проханов, тот же курносый нос, такие же смеющиеся кошачьи глаза, та же шкодливая милая улыбка. Прямо как брат-близнец, но только с короткой стрижкой.

— Макс, фамилия у тебя какая-то странная. Из евреев, что ли? Или немцев? — ни с того, ни сего, вдруг Пашка обратился к молчаливому соседу.

— Сам ты, еврей! Не видишь у него нос курносый, где ты хоть одного еврея с такой физиономией видел? — рассмеялся Димка, откладывая в сторону потрепанный журнал.

— Успокойся, из русских. Может, кто-то из древних предков и был немцем. Не знаю. Переводится — «журавлиное поле», — нехотя ответил Максим, вновь отворачиваясь к стене.

— Красиво! Журавлиное поле, — отозвался Пашка и, опустив руку под кровать, бросил огрызок яблока в «утку». — Не то, что у меня рабоче-крестьянская, Голов. Потому что, голый, голытьба. Замечательные у тебя предки, Макс. Я это сразу почувствовал, как только их увидел. А у меня матушка умерла, когда мне восемь лет было. Отец запил. Потом окончательно спился. Алконавт, хренов! Даже на проводы в армию не пришел. Я все время с бабушкой жил, единственная добрая душа, кому я на белом свете еще нужен. Она у меня бывшая учительница, пасла меня, будь здоров. Все в разные кружки записывала, в спортивные секции меня водила. Ни на шаг от себя не отпускала. Боялась, что спутаюсь с дворовой шпаной и покачусь по кривой или по папашкиным стопам пойду. Горьким забулдыгой стану. Только просчиталась, моя дорогая бабуля, Антонина Матвеевна; насмотрелся я на батины выкрутасы во как, выше крыши. На его пьяные скандалы. К спиртному отвращение теперь на всю жизнь.

— А я пропустил бы соточку, другую, — тихо отозвался Михалыч.

— Михалыч, не грусти, старина! Вот завтра побрею тебя утречком и смотаюсь к Тане, глядишь чего-нибудь и надыблю.

— Да, Сашенька сегодня уже больше не даст.

— Не греши дружок, отдай два года Родине должок! — пропел Пашка, громко зевая. Подняв культю, он подтянулся на руках и вновь плюхнулся в инвалидную коляску. Лихо развернулся на месте и покатил по палатам.

Вишняков, закованный наглухо в гипсовый корсет, уставясь в белый потолок, на котором ему были знакомы все шероховатости и трещинки, слушал косноязычное чтение газетной статьи Антоном Боженковым. Монотонное чтение часто прерывалось горячими спорами и колкими репликами, которые отпускали, лежащие на кроватях больные. Внезапно Антошка на полуслове замолчал. Наступила гробовая тишина, несвойственная их шумной палате. Александр, лежащий у окна, в недоумении повернул голову. Молчаливые взоры всех были устремлены в сторону открытой двери. Там, рядом с заведущим отделением, Ароном Ивановичем, стояла заплаканная женщина в белом халате без чепчика с короткой стрижкой. В левой руке у нее был большой полосатый пакет, в правой скомканный носовой платок. После ранения зрение у Александра значительно ухудшилось. Что-то знакомое почудилось ему в этом неясном расплывчатом женском силуэте. Он во все глаза вглядывался в него, боясь, из-за невесть откуда появившегося тумана, потерять родные милые черты. Теплая нежная волна захлестнула его.