У: Мне кажется, что вот так просветлиться можно от увиденной воочию, от пронизывающей тебя великой любви. Я не знаю, как он в этом увидел ее.

Д: Там, по-моему, есть слова «Так я говорил о том, чего не разумел». То есть у него появилось знание, которое позволило ему снять все свои жалобы и претензии.

А: Абсолютно точно. Теперь осталось понять, что это за знание. И тогда станет ясно, что́ в этом тексте есть буддистского.

Д: Он понял, что нет ни злых, ни добрых.

А: Нет. Именно из-за буддистского содержания этого текста он выглядит таким загадочным: то, что понял Иов, то, что он пережил, не вписывается ни в рамки ветхозаветной традиции, ни даже новозаветной, хотя христианство уже ближе к этому опыту, – а вот буддистская традиция вмещает в себя легко. А то, что́ Иов понял прежде всего непосредственно вытекает из того, чем он возмутился: безнаказанностью грешников и гонениями на праведников, не пренебрежением путями Господними и даже не наслаждением неправедно нажитым добром. Нет, все эти завистливые побуждения были ему чужды, слишком мелкими они были для него. Иов возмутился чем-то несоразмерно большим по сравнению с этой сансарной «мелочью». А именно: он возмутился не больше и не меньше, как Божественной Несправедливостью. Вы только представьте себе: Господь, Вседержитель, и вдруг… «нет правды на земле, Но правды нет и выше»[36].

И вот тут, можно сказать, «попались» все. Упрек-то нешуточный! Так просто от него не отмахнешься. Но как на него ответить? Если рассудить, ответ на него может быть только один: Господь, конечно, справедлив, но справедливость Его не может не выходить за рамки обычного человеческого разумения, и только Господу решать, какими будут сроки выборов, вкушений и воздаяний. Разве не Божий промысел правит миром? – Конечно, но почему он так часто непонятен, причем до такой степени, что мы, подобно Иову, начинаем сомневаться и в том, что он (промысел) вообще есть, и в наличии Божественной справедливости в частности. А это уже опасная крамола! Для иудаизма, конечно, в большей степени, чем для христианства, но и для христианства тоже. И заключается она в том, что Божий промысел нам может быть не виден только по одной причине: потому, что мы вообще видим очень немногое – и во временной протяженности, и по сути. Наше ви́дение вообще очень ограничено. А уж тем более – по сравнению с Божественным. Стало быть, и причина и следствие могут уходить своими корнями и ветвями как далеко в прошлое, так и далеко в будущее (на что, кстати, Господь и намекает в своей отповеди Иову). А отсюда до теории реинкарнации, объясняющей все самыми отдаленными в прошлое причинами и обнаруживающей следствия происходящего в самом отдаленном будущем, рукой подать. Столь опасно вольнодумный ход мысли не могли допустить ни иудеи, ни даже христиане. Вот почему Господь, вещая Иову из бури, рассказывает о чем угодно: о своем величии, об обустройстве мироздания, о своих невероятных творениях – но только не отвечает ему по сути. Ибо суть эта столь же проста, сколь и недопустима. Хотя христианская традиция как-то приближается к ней, но некоторые родимые пятна мешают ей эту суть принять. И я боюсь, что у христианской церкви нет шансов возродиться, потому что церковь – это такой институт, внутри которого на данный момент, к сожалению, невозможно появление сильной, харизматической личности, которая, будучи объята религиозными идеями, могла бы повести народ за собой – пусть не сразу, а после смерти, неважно, церковь просто не допустит появления такой личности. Даже если такая личность и появится, она будет действовать вне церковной ограды. Внутри церковной ограды ей будет слишком душно. Поэтому я считаю, что у церкви как у общественного института нет шансов. Она обречена на медленное умирание, угасание.

Итак, как Иов мог воспринять речи Господа (впрочем, это могли быть и просто описанные словами виде́ния), чтобы его капитуляция была полноценной, глубокой, искренней, без лицемерия и без тени восприятия Бога через призму эго, описанного Юнгом?

М: До речи Господа Иов считает себя праведником и полагает, что ему за это причитается больше, чем «беззаконному». Отсюда возникают и вопрос к Богу, и неудовлетворенность тем, что происходит. А после такого выступления Господа Бога человек может почувствовать себя только земляным червяком. Мне кажется, что в этот момент у Иова должно было поменяться ощущение, потому что до этого он был значим – по крайней мере, в собственных глазах – он был праведником. А тут он оказался ничем. Он должен был принять новое видение себя, капитулировать.

У: То есть раз он не такой праведный, то и неправедные не такие неправедные. Грани стираются.

Д: Он пережил катарсис.

А: Он пережил нечто, в результате чего катарсис возник. Что это было?

У: И это имеет отношение к буддизму?

А: Да. Именно это. Что и как он пережил?

Д: Ты имеешь в виду состояние отчаяния и богооставленности?

А: Нет. В состоянии отчаяния и богооставленности Иов был до встречи с Богом. А когда Господь начал ему отвечать, то пришло другое состояние – встречи с Божественным. Самым главным в этом событии является обретение Иовом нуминозного, сверхличностного опыта встречи с Божественным, который изнутри настолько переполняет человека, что разрывает его эго в мелкие клочки, как оковы, тесно сжимавшие его до сих пор. Самое главное, что произошло на встрече Господа с Иовом – это осознание Иовом своей ничтожности в созерцании Божьего величия. Теперь осталось сказать главное – как он ее осознал.

Д: И как?

А: Как полную иллюзорность своего мировосприятия и меровосприятия. Почему Господь, вместо того, чтобы разъяснять Иову, как он поступает с праведными и неправедными, стал рассказывать ему о своем величии – вот самый главный вопрос. Потому что Божественное величие – это тот опыт, поднимаясь до высоты которого, мы все остальное начинаем понимать сами. Потому что из этой мощи, из этой глубины нам становится видна, как на ладони, долина мирской жизни… Представьте себе ситуацию, когда вас душит какая-то обида, чувство несправедливости – каждый из нас бывал в положении Иова. Вы взываете к Богу: «Господи, за что? Ну почему так несправедливо?» А вместо ответа вы, слышите, например, фугу Баха. И пока вы ее слушаете, вы поднимаетесь на такую высоту, из которой ваша обида кажется настолько мелкой и ничтожной, что не надо ничего разъяснять: сознание расширилось от соприкосновения с нуминозным. Сам по себе контакт с Божественным нейтрализует весь эговый план, испепеляет все наши эговые фантазии, проекции и скорлупки.

Любая медитативная практика: дза-дзен, философия, чтение молитв – нужна именно для приобретения такого опыта внутри себя, опыта, который бы давал нам возможность отказываться от привязанности к своему эго. Наше эго устроено таким образом, что оно больше всего привязано к тому, что вызывает в нем самую большую ненависть. В этом кроется вся причина круга сансары и всех страстей человеческих. Мы в себе что-то глубоко не принимаем, очень глубоко. Но, не принимая это, мы не можем от этого отказаться. Мы не имеем возможности это сделать, потому что, не осознав это, мы не можем с ним разотождествиться. А чтобы осознать, надо принять. А принять не можем, потому что эго так болит, что нет сил капитулировать. Вот и весь круг сансары, все ее колесо. По крайней мере, в своей сердцевине оно вертится именно так. В результате, поскольку мы ничего, кроме этого непринятия, не знаем, мы это непринимаемое вытесняем в бессознательные слои нашей психики. Наше эго, по сути, хочет выполнить ту же задачу, которую в нас должен выполнить просветленный аспект нашей личности, наша буддовость: оно хочет избавиться от ядра тесной привязанности к чему-то неприемлемому. Различие только в способах. В случае с эго – это вытеснение. А плата – еще большая привязанность. В противоположном варианте – это именно то, что произошло с Иовом: обретение внутри себя того опыта, который, будучи поставлен рядом с нашей душевной убогостью – «Мое! Мое!» – в состоянии помочь нам ее преодолеть. Без этого высокого нуминозного опыта преодолеть привязанности к своему эго мы не можем. Без обретения духовного, медитативного опыта, без духовной практики это невозможно, потому что в противном случае мы не знаем ничего иного, и, отказываясь от своего эго, мы как будто отказываемся от всего бытия.