– Минутку, – сказал человек в белом халате, по всей видимости врач, и велел всем посторониться. Он достал из машины пакет с одноразовыми перчатками, надел их и только после этого оттянул у женщины веко и осветил фонариком зрачок. – Еще жива, – сказал врач. – Быстро грузим!

В давке с носилками было не развернуться. В машину санитары внесли женщину на руках.

– Дорогу! Посторонись! – кричал водитель, заполошно сигналя.

Погрузив женщину, они бросили перчатки к нашим ногам. Да, они более чистая публика. Мы тут дерьмо разгребаем, а они приезжают и среди этого дерьма важничают. Медики из «скорой помощи» – в основном люди с гонором. Знаю по опыту. Но они доставили нам «Кобру», которая начала действовать, как только машина тронулась. И «Кобра» оправдала свое название. Кусала она яростно и с размахом. Первые ряды смутьянов уже ползали на карачках. Бац! Бац! И готово. Бесноватые падали, как костяшки домино. И ни тебе дубинок, ни щитов. Только кулаки. Удары в солнечное сплетение и ребром ладони по пояснице. А мы, полицейские из районных отделений, как идиоты, топтались со своими щитами. Только что были в гуще заварухи – и вдруг остались без дела. Смотреть на «Кобру» было одно удовольствие. Никакой толкотни, ни одного лишнего движения. Несколько крепких ударов – и первые ряды, можно сказать, полегли, а остальные бросились бежать. Прямо зависть брала. И мы вдруг поняли, что наш хваленый «бёгль» и другие тактические приемы, которые мы без конца разучивали, вроде фиговых листочков. Нас обучали переносить детские и инвалидные коляски; может быть, мы неплохо гасили кабацкие драки; из года в год сдавали нормативы по стрельбе, а вот в уличных боях все мы как моряк в седле.

Теперь вдруг даже надежда блеснула, что «Кобра» вытащит нас из дерьма. Этот маленький отряд был гораздо боеспособнее, чем целая рать полицейских из Граца, которых мы все еще напрасно ожидали. Парни не церемонились, они работали точно сенокосилка, и кто из смутьянов еще стоял на ногах, давал тягу. Я чуть не задохся от восхищения. Ну прямо Астерикс и Обеликс. Есть, значит, полицейское формирование, которое в состоянии покончить с нашими бедами. Эта битва могла иметь решающее значение не только для событий одного дня, она могла вообще изменить жизнь. Стало быть, есть возможность обуздать всех этих наркоманов, хаотёров, извращенцев, бродяг и прочий сброд, который отирается в переходе на Карлсплац. Есть такие средства, и – мне аж не верилось – их даже применять можно. Вызвали еще одну карету «скорой помощи».

И вдруг раздался какой-то резкий сухой хлопок. Я сразу понял: это – выстрел. Несколько минут назад мне даже не терпелось его услышать. А теперь я ушам своим верить не хотел. Кто стреляет? Наши или нет? Звук донесся со стороны «Мюзикферайна», откуда пограничники пытались пробиться к нам. Неужели пальнули они? В таких ситуациях в голову приходит все разом. Могло случиться, что с крыши свалился на тротуар какой-нибудь предмет. Удивительное дело, мы сразу, не сговариваясь, заткнули за ремни дубинки и вытащили пистолеты. И я уже задумался: а что нам сейчас-то мешает открыть огонь? Я всегда стрелял неохотно. Вы уж поверьте. В детстве я часто наблюдал, как отец убивает свинью из малокалиберной винтовки. Он стрелял четыре раза в год. Я смотрел как заколдованный: к свинье не прикасаются, а она падает замертво. Отец нажимал на спусковой крючок, раздавался выстрел, причем не особенно громкий, у свиньи появлялась черная дырка между глаз, и она валилась наземь. Как-то мне приснилось, что я – свинья. Отец в меня целится, а мне не объяснить ему, что я его сын. Должно быть, я закричал, потому как мать меня разбудила. «Все хорошо, – говорит, – это только приснилось».

Потом, когда я уже ходил в полицейскую школу, мне привелось пару раз пристреливать свиней. Странное было чувство. Свинья-то ни в чем не повинна и никому ничего не сделала. Ее откармливали, за ней ухаживали, с ней разговаривали. А в один прекрасный день просто убивают, чтобы съесть. По правде говоря, я считаю это более жестоким делом, чем стрелять в преступников. Если бы те вели себя по-хорошему, никто бы в них не стрелял. А свинье так или иначе пули не миновать.

Смутьяны забегали, удирая кто куда. И снова раздались выстрелы, четыре или пять, один за другим. Теперь уже со стороны Сецессиона. На какой-то миг все как будто разом затаили дыхание. И тут прогремели еще два выстрела. И поднялся страшный рев, площадь превратилась в растревоженный муравейник, все заходило ходуном. Голоса постепенно сливались в хор, и опять раздалось: «У-бий-цы! У-бий-цы!» До нас дошло, что до сих пор спасало какое-то чудо. И вдруг в нас полетели не только камни и доски, но и бутылки с «коктейлем Молотова». Мы образовали заслон из щитов. Прямо посреди огненного круга. Я хлопал по спине своего товарища, сбивая огонь с его одежды. Другой уже повалился и звал на помощь. Наш начальник стал стрелять в воздух. Мы – то же самое. Я весь магазин израсходовал.

Чаще всего я встречался с Нижайшим по ночам. Если позволяла погода – на улице, но иногда и в ресторанах. Как правило, в ресторанах на Гюртеле или поблизости от него. Нередко даже в гостиничных кабаках, где тусуются иноземцы, в скопищах сербов, хорватов, боснийцев, македонцев, черногорцев, словаков, румынских цыган. Меню, кишевшие ошибками, и номера, из-за дверей которых не долетало ни одного немецкого слова, обладали для Нижайшего магической притягательностью. Он называл эти визиты полевыми экспедициями. А чтение меню – работой с источниками. После возвращения я ни разу не видел на его лице улыбки. Он всегда был серьезен и как бы недосягаем. И сосредоточен. Но в этих приютах инородцев его лицо утрачивало черты суровости. Создавалось впечатление, что именно здесь ему было как нельзя лучше. Порой, когда он откидывался на спинку стула, слушая музыку и разглядывая людей, мне казалось, что на его лице появляется едва уловимая улыбка. Я обратил внимание, что посетители таких заведений хорошо знакомы между собой. Мужчины похлопывали друг друга, клали руки на плечи соседей. Сидели или стояли, кучкуясь, и вынашивали какие-то планы. Иногда им не удавалось договориться и они повышали голоса. После чего бросали на нас косые взгляды или заговаривали с нами на незнакомом языке, словно хотели убедиться, что мы действительно их не понимаем. Вроде бы они поднимали в нашу честь бокалы или приглашали сообща выпить. Нижайший смотрел в их сторону и отрицательно покачивал головой.

– Мы доведем наше дело до конца, – сказал он так тихо, чтобы они не услышали, – прежде чем взойдет посев на ваших огородах. Мы погоним вас по Восточному автобану назад, в ваши деревни. Там вы можете плести свои заговоры, сколько душе угодно, и продавать неграм свой лук.

Официантку, которая принесла нам две кружки пива, он удивил такими словами:

– Все, что бы мы ни делали, мы делаем для вас. Она прыснула.

– Только будьте осторожны. Наши мужчины очень ревнивы.

Нижайший был всеведущ. У него были, как мы постепенно стали догадываться, надежные контакты с полицией. От кого он получал информацию и как поддерживал связь, я тогда еще не знал. Судя по всему, это был хороший источник, получавший достоверные сведения из отдела Резо Дорфа. Когда Нижайший дал нам первые намеки на то, что Армагеддон может иметь отношение к балу в Опере, он был прекрасно информирован о мерах безопасности. Он знал секторы ответственности внутри исполнительной власти и полномочия, предоставляемые полиции. Он знал, кто из чиновников смотрит на нас сквозь пальцы, а кто зорко за нами следит. Нам он назвал только одно имя – майор д-р Ляйтнер. Это был главный полицейский юрист. К нему нам следовало апеллировать в случае ареста.