Этот старый китайский дьявол, запершийся в борделе с ручным пулеметом и очищающий яблоко перочинным ножом, тих и странен. Но куда страннее монохромные снимки в дубовых рамах на стенах его каморки. Очень старые, очень тусклые фотографии – портреты европейских женщин, детей и мужчин в одежде Викторианской эпохи. Все созданы с применением мокрого коллоидного процесса: свет, серебро, негатив, проступающий на стеклянных пластинках, – старинная техника, заменившая в 1850-х дагеротипию. Такие снимки сегодня стоят денег, и немалых. Что-то не так с этими фотографиями, они мучительно не дают мне покоя. Но я понять не могу, что.

Дьявол-китаец кладет яблоко и перочинный нож на стол и говорит:

– Мне сказали, ты жила с художником Гробиным. Передай ему: Ван Сяолун из Китайского района все еще ждет, когда же Гробин напишет его портрет.

Так вон он какой, Ван Сяолун Петрович. Про него я слышала немногое. Только то, что лет десять назад ему пулей пробило легкое, и с тех пор этот Петрович верит, что он мертвец, – бродит по Китайскому району, подпитываясь силой, данной ему духами. Теми самыми, что обитают в китайском подземном городе мертвых Юду. Вроде как труп на батарейках.

За много лет, проведенных в квартале, китайский дьявол хорошо освоил язык лаомаоцзы. Ценитель живописи и старинных фотографий. После многотрудного дня, полного забот о каналах сбыта героина, любит поразмышлять о конфуцианстве, буддизме и Пикассо. У Ван Сяолуна есть и другая сторона, темная. Он поговорит с тобой об искусстве, а потом буднично расстреляет из пулемета. И ему будет жаль лишь того, что дверь рассыпалась в щепки под пулями. А может, и двери будет не жаль. Он как монохромный снимок – лишь свет и тьма да градации серого. Я думаю обо всем этом потому, что все еще разглядываю фотографии на стенах. Тут вдруг я и понимаю, что с ними не так. На них – мертвецы. Коллекция старинных снимков пост-мортем, жутковатая мода ХIХ столетия запечатлевать покойников в позах живых перед тем, как похоронить. Что ж, в любом случае на всякой старинной фотографии запечатлен мертвец. Да и сам квартал 20/20 – кунсткамера, где штампуется всякое, в том числе живые мертвецы. Может, все мы, как Ван Сяолун, просто трупы на батарейках – краткое время дышим воздухом земли и уходим в город мертвецов Юду.

– Гробин давно не пишет портретов, – тихо отвечаю я.

– Передай ему, что я заплачу большие деньги.

– Дело не в деньгах. Он живет в этом квартале для того, чтобы писать только то, что ему хочется.

Ван Сяолун с бесстрастным лицом берет со стола очищенное яблоко, задумчиво рассматривает его, а потом взмахивает рукой – так он дает мне понять, что я свободна. Он, китайский ублюдок, уважает художников. А главное – он отпускает меня, не делая мне зла. И я уже не могу просто так уйти – чертов красный перец в заднице. Я говорю ему:

– Твой портрет может написать Пикассо, Модильяни, Ван Гог, кто пожелаешь. Слышал о «Русской триаде»? Я из них.

Впервые за все время губы китайца складываются в тонкую полуулыбку. Он спрашивает:

– А Умо может?

– Может. Умо нужен мольберт и подрамник.

У китайцев есть поговорка: «Искусство обмана состоит в том, чтобы сначала обмануть, а потом не обманывать». Я уделала по-крупному всех кретинов с той стороны, а сейчас говорю правду старому китайскому подонку из грязного хутуна в квартале 20/20. Похоже, черт возьми, я самый искусный враль, по китайским понятиям. Не знаю, что именно цепляет Ван Сяолуна Петровича – то ли уважение к моему искусству вранья, то ли любопытство, то ли пробегающий по жилам трепет от того, что его портрет напишет африканский Ван Гог, повесившийся на дереве в эфиопской деревне. Мертвец будет писать мертвеца. И через двадцать минут мне приносят все, что нужно для работы. Я развязываю свою шаль, раскладываю свинцовые тубы и кисти, закрепляю грунтованный холст на подрамнике.

Я четыре часа пишу Ван Сяолуна. Он сидит на стуле на фоне стены – прямо и неподвижно, словно чучело старого китайца, насаженное на палку. Пустыми глазами смотрят фотогеничные мертвецы со стены китайского борделя. У головы Ван Сяолуна прекрасная геометрия длинной и узкой африканской маски. Лицо трупа – это маска. Сегодня я – Умо. Я кладу мазки и вспоминаю индейцев хиваро из предгорий Анд на востоке Перу. Все думают, хиваро давным-давно перестали охотиться за головами. Это не так. Искусство изготовления тсантсы – высушенной человеческой головы размером с теннисный мячик – до сих пор ими не утрачено. Фетиши, тотемы и мертвецы всюду. Ими по-прежнему полно мироздание. Мой мертвый Брейгель тоже всегда со мной. Сидит посреди лунной долины Планка и наблюдает. Древние кельты стоят в сторонке, опустив топоры и карниксы, смотрят на свою банши. На астероидах вблизи Юпитера вырастают деревья, а на них разбухают бурые почки. Господь роняет косяк в марсианский грунт и задумчиво глядит на меня.

В мире есть уникальное явление – когда второе солнце поднимается над горизонтом. Это странное чудо вызвано преломлением света в частицах льда в облаках. Истинные визионеры – явление столь же редкое, как антисолнце над горизонтом. Многие повернутые уезжают в Тибет и годами сидят в позе лотоса, чтобы развить в себе это умение видеть. Но черта с два. Только истинным визионерам видно, как господь сажает в грунт чужих планет атомы новых вселенных. В этом есть что-то инфернальное. «Инферно» на итальянском – это дневной ветер в долине озера Лаго Маджоре. Его называют ветром из преисподней. Может быть, мы, визионеры, цветы зла, случайно занесенные на Землю вестники ада? Мы слышим, как танцуют юные элементарные частицы, как летят в космической ночи метеориты, наш пульс громче гула лавины, а нейроны и синапсы мозга, как приемники, улавливают холод и свет миров, которые господь нам показывает. Подлинность пронизывает физической дрожью и трепетом боли. Нам очень больно, но мы стремимся к этой боли как к единственному счастью. Господь, мы копируем тебя, прости нас, грешных. Мы, мудаки, дети твои продажные, так любим твои теплые ладони. Приласкай нас, ты для нас – все, отец наш возлюбленный. Вручи ключ от заветной каморки.

Я кладу кисть на пол. Вытираю пальцы о подол платья. В эту минуту мне на это платье плевать. Ван Сяолун подходит к холсту и долго рассматривает его, а потом хлопает меня по плечу. Он знает: так нужно выражать русским свое душевное расположение.

– Художникам платят за работу, – напоминаю я.

– И сколько ты хочешь?

– Я не хочу денег. Я хочу забрать с собой Мэй.

Ван Сяолун выдвигает ящик стола и достает фотографию. Протягивает мне. На черно-белом снимке Мэй лежит на снегу. Родимое пятно в форме материка Южная Америка. Остекленевшие глаза. Дыра от пули во лбу.

– Можешь забрать с собой эту Мэй. А твоя награда в том, что я отпускаю тебя живой. Тебя и тех русских, с которыми ты пришла.

Я потерянно гляжу на снимок.

– Красивая фотография. Почему она мертвая?

Китайский дьявол смотрит с осуждением. Он разочарован моим любопытством. За такое здесь отрубают конечности. И все же он делает мне последнее одолжение, отвечая: