В хутуне все помнят историю с китаянкой и ее отрубленными пальцами. Помнят, но все равно молчат. Тогда русские опускают обрезы и достают ножи. И вот тут пожилой китаец в парусиновой робе вкрадчиво произносит:

– Мы не знаем ничего. Мы маленькие люди. Вам надо в Народный дом, через два квартала отсюда. С Аароном говорите.

Каждая русская сука и каждый русский ублюдок знает: китайцам верить нельзя. Но выхода у нас нет, и мы выходим из Прачечной и садимся в джип. Лотрек лезет в багажник – на свое законное место.

Народный дом в Длинном переулке, с окнами-арками, облицован рустовым камнем. Высокие печные трубы и башенка. Когда-то давным-давно здесь была читальня и слесарные мастерские, а в башенке – даже обсерватория. Теперь тут китайский бордель. Публичных домов за Каналом пруд пруди – нельзя пройти и ста метров, чтобы не наткнуться на девиц в канареечных платьях. В каждом дворе, за каждой обшарпанной дверью – притон. Особенно же любят китайцы помпезные бордели – такие как этот, в Народном доме.

Проституцию в массы – таков лозунг китайцев. Это их многовековая культурная норма. Говорят, в Китае есть портовый город, в провинции Фуцзянь, на побережье Тайваньского пролива, так там при населении в три миллиона человек аж пятьсот борделей. Мать твою пресвятую, куда им столько? А им нужно – в борделях они отдыхают душой, заливают в себя тонны виски, становятся красными, как говяжьи вырезки, шлепают по задницам девочек, обнимаются и называют друзьями тех, кого завтра замочат, как требует прагматичный китайский уличный бизнес.

У Народного дома Рубанок паркует джип. Все снова по очереди прикладываются к бутылке и, опорожненную, выбрасывают ее на мостовую. Ублюдки берут обрезы. Идут к борделю. Нестройно и мрачно ревут хором: «Мы армию нашу растили в сраженьях, китайских гондонов с дороги сметем!»

– За Федьку и Ло, за весь Пехотный, парни! Покажем гондонам узкоглазым!

– Все, ребята, хорош! – одергивает их Рубанок.

Мне с Лотреком велят остаться снаружи.

Мы сидим на ступеньках у парадного входа. Метет метель. Лотрек достает из-за пазухи бычок и закуривает – долгожданный табачок. Молчит долго, а потом вдруг с горечью и злобой произносит:

– Ты хоть знаешь, что он мою жену трахал?

– Так уж сложилось.

– Сложилось, говоришь? А сложилось, что у тебя, у него и у Мэй по две ноги, а у меня ни одной.

– Лучше б он тебя, конечно, убил, чем так. Хоть ты и говно, Лотрек.

– Придурочная. Рыжая придурочная блядь.

Мимо идет китаец, подняв ворот ватника от метели. Лотрек ему кричит:

– Эй, хочешь русскую блядь? Отдаю задаром!

Китаец незаинтересованно глядит и шагает дальше.

А я поднимаюсь со ступенек, стряхиваю снег с пальто и, пнув Лотрека, иду в бордель.

– Чтоб вы все сдохли! – бросает Лотрек мне вслед. А я уже толкаю тяжелую дверь.

У входа сидит на холодных плитках пола неподвижный китаец, прислонившись спиной к стене, с закрытыми глазами. Передознулся? Напился и заснул? Умер? Я перешагиваю через его ноги и поднимаюсь по лестнице с чугунными перилами.

В прямоугольном и вытянутом зале – полумрак. Светят лишь круглые фонари, обтянутые красным шелком. Все в клубах табачного дыма. Гнойно-зеленые диваны вдоль стен. На них узкоглазые, все пьяны в фарш. На полу в одной куче валяются их черные шляпы и топоры. Мясники отдыхают. Полуголые улыбчивые девицы подливают им виски в стаканы. Эти девицы трезвы, но хохочут, как пьяные, – клиенты им не за серьезность платят.

А на том конце зала бильярдный стол. За ним я и вижу Рубанка с парнями. Они сидят за зеленым сукном – семеро русских и Аарон, единственный здесь в оранжевой футболке, и по их напряженным лицам видно, что разговор у них не очень-то складывается. Вдоль стены, за спиной Аарона, стоят узкоглазые псы, давшие тридцать шесть клятв Ван Сяолуну. Эти подонки не снимают черных шляп и в любой момент готовы выхватить из-за пояса топоры для разделки мяса. Обрезы русских свалены в общую кучу – таков здешний порядок.

– Я с ними! – Мои попытки прорваться к своим ублюдкам, к бильярдному столу, жалки. Псы меня отодвигают в сторону. Там, у бильярдного стола, идет тяжелый ночной разговор. Разговор восьмерых мужчин.

Узкоглазый фарш со смехом показывает на меня пальцами. Весь этот фарш говорит на мандаринском. Табачный дым змеится. Красные фонари расплываются. Я стою посреди китайской преисподней. А где-то на Говенской стороне Федька толкает свою благословенную тибетскую дурь. В привокзальном ночном кафе в Арле Ван Гогу было не так безысходно, как мне здесь. Вместо тихих и потерянных поглотителей абсента – китайцы с бурыми от виски лицами.

В углу на корточках сидит шлюха, держит узкой ладонью пиалу, ест рис палочками. Я опускаюсь рядом. Разговор с ней не клеится. Китайские шлюхи лишнего не болтают. В их мозгах прошиты лишь заученные монологи, помогающие выклянчить у клиента хоть немного сверх таксы. Очень простые монологи – о том, как один мудила отбил ей почки или как ее насиловали вдесятером. Но эти монологи ни в ком здесь не пробуждают жалости, поэтому большей частью шлюхи молчат и улыбаются.

Я спрашиваю ее про Мэй. Но она ест свой рис и даже не смотрит на меня. Мне это надоедает, и я говорю:

– Я плюну в твой рис, и ты умрешь.

Это поразительным образом действует на шлюху. Мы смотрим друг на друга широко открытыми глазами – секунда предельной искренности между нами. Она тихо говорит:

– Мэй нет. Уходи. – Затем снова берется за палочки и доедает рис, делая вид, что я невидимка.

И впрямь, что я делаю здесь? Эти гнойно-зеленые диваны и красные фонари в табачном дыму, эта узкоглазая пьянь – наркотический бед-трип в привокзальном ночном аду Ван Гога; вот-вот ударят в колокол, и отсюда отбудет поезд в нижний ярус преисподней. Бежать нужно, вот что. Пусть ублюдки сами разбираются между собой. А я найду Федьку, и мы свалим подальше, на берег Индийского океана. У меня за пазухой индульгенция, а в шаль завернут рулон холста и краски – что еще нужно?

И колокол бьет – ко мне и подходит один из псов в черной шляпе. Берет за руку и тащит за собой – к лестничному пролету. Его ладонь обхватывает мое запястье, как стальной обруч, – не вырваться. Я успеваю оглянуться на Рубанка. А он, сволочь, кивает мне: так надо, Ло.

Китаец ведет меня по темному коридору – так вот он какой, нижний ярус китайской преисподней – пустой и гулкий. Эхо шагов вызывает у меня содрогание. Молча открывает дверь, молча заталкивает в каморку, имеющую вид кабинета, и уходит, аккуратно прикрыв за собой дверь.

На меня смотрит дуло ручного пулемета. Пулемет установлен на письменном столе. В этой каморке голая лампочка под потолком, фотографии в дубовых рамах на стенах и китаец за столом. Он очищает перочинным ножичком яблоко от кожуры. Китаец до того стар, что вместо волос на подбородке и голове у него клочки мха цвета семянок одуванчика, а щеки такие впалые, словно господь, мастеря его в спешке, натянул желтую сморщенную кожу ему прямо на череп, забыв и про мышцы, и про жировую клетчатку. На нем потрепанный серый френч – видно, времен его молодости. Слишком широкий ему в плечах, зато с начищенными медными пуговицами. Китайский иссыхающий старец. Может быть, он болен язвенной болезнью или даже раком кишечника. А может, он просто героинщик.