— Сейчас самое время жить и радоваться летнемусолнышку! — восторженно заявила я.

— А ты что такая радостная? Прямо звенишь и светишьсявся.

— Откуда ты знаешь, свечусь я или не свечусь . У тебячто, глаз — рентген?

— Я тебя очень хорошо чувствую.

— Я радуюсь тому, что скоро со своим любимым Юрцом едув Египет. Пара недель неразлучно с любимым мужчиной!

— Скатертью дорожка. А я даже не знаю, что мне делать.То ли к мужу в больницу собираться, то ли сухарики сушить и к тюрьмеготовиться. Мне даже сегодня ночью изолятор приснился. Будто сижу я на нарах вожидании суда и жду, когда меня отправят по этапу.

— И все-то ты знаешь. Где ты таких слов набралась?

— Каких?

— Этап, изолятор, нары…

— Грамотная. Телевизор смотрю. Так вот. Я тебе свой сонне дорассказала. Сижу я на своей шконке и смотрю на окружающих меня зэчек. Всев зэковской робе такой однообразной, что волком выть хочется. Но знаешь, лица увсех этих баб совсем не такие озлобленные и спившиеся, как в фильмахпоказывают. Даже в таких скотских условиях на их лицах улыбки. Если на них состороны посмотреть, то можно подумать, что они здесь случайно оказались. Я дажево сне подумала, почему это у них такие не зоновские лица. Наверно, потому, чточеловек не может вечно страдать. Он страдает день, два, неделю, месяц, а затемпросто устает и привыкает к тем условиям, в которых оказался. Я даже себяувидела, как бы со стороны. — Голос Милки задрожал, и я почувствовала, чтоона готова разреветься в любой момент.

— Мил, подожди, — перебила ее я. — ты незнаешь самого главного.

Подруга меня не услышала. Она по-прежнему слышала толькосебя, фантазировала и верила в собственные фантазии.

— Вот сижу я в тюремной робе, вяжу салфетки, пытаясьукрасить свой уголок. Вспоминаю неверного мужа, убитую любовницу и тяжеловздыхаю. Я фотографии мужа даже над своей кроватью повесила. На тумбочке иконкастоит. А потом вдруг понимаю, что мне помогает выжить только любовь. Тольколюбовь, понимаешь, и ничто другое. Я ведь до сих пор люблю Вадима. Ночью язакрываю глаза, верчусь на железной кровати и вспоминаю Вадима. Я готовапростить ему все на свете, терпеть постоянное безденежье и радоваться тому, чтоон рядом. Ведь если так, по сути, разобраться, не все крутые мужики сразу сталикрутыми. По жизни любому мужчине отпущен лимит невезучести. Я ведь терпела сним все лишения, отказывала себе во всем, только бы его накормить чем-нибудьвкусненьким. И что я получила взамен? Ничего. Правда один раз я встала передсерьезным выбором. Невезенье Вадима стало просто хроническим, он к немуприспособился, привык. Я долго и упорно думала, что же мне с этим делать.Смириться и жить, экономя на молоке, или взбунтоваться и найти того, для когоденьги не проблема? Я выбрала первое и просчиталась. Вадим не оценил моейпреданности и завел связь на стороне. Я жестоко поплатилась за свою любовь искоро буду наказана. Знаешь, я постоянно прислушиваюсь к шагам на лестнице,жду, что позвонят в дверь и попросят меня вместе с вещами на выход. Я сталабояться телефонных звонков, любого шороха за дверью. Не представляю, как будуслушать приговор. «…Взять в зале суда под стражу… Столько-то лет лишениясвободы…» Мне кажется, я не выдержу, я просто сойду с ума, я сломаюсь.

Когда Мила наконец замолчала, я облегченно вздохнула внадежде, что смогу быть услышанной.

— Ну и любишь ты фантазировать! Прямо хлебом тебя некорми, дай что-нибудь придумать.

— Я не фантазирую. Я говорю то, что есть, и то, чтобудет.

— Ольга жива.

— Что?!

— У тебя со слухом плохо?

— У меня со слухом хорошо, это у тебя с головой плохо.Ты про кого говоришь, про любовницу моего мужа?

— Конечно, а про кого же еще! Ольга жива. Я с нейнедавно по телефону разговаривала.

— Она в больнице? В тяжелом состоянии? Она собираетсяписать на меня заявление?

— Бог мой! Она дома в прекрасном настроении, а этозначит, что ты можешь ничего не бояться. Все обошлось.

— Она что, бессмертная? Я громко рассмеялась.

— Милка, у тебя крыша поехала. Те капсулы, что тыкупила у бабки, липовые.

— Как это?

— Так это. Бабка тебя надула. Скорее всего подсунулатебе какие-нибудь капсулы от поноса и все.

— Э, нет. Бабка не могла надуть.

— Почему ты так уверена?

— Потому что я ей хорошие деньги заплатила. Они,знаешь, какие дорогие. Я могла себе зимние сапоги купить.

— Так вот, лучше бы ты себе зимние сапоги купила.Высокая цена — не показатель хорошего качества. Можешь теперь жить спокойно ини о чем не думать.

— Я сегодня эту бабку поймаю и голову ей отверчу. Сукастарая.

— За что?

— За то, что она трудящихся дурит.

— Ты ей должна не голову откручивать, а букет цветовподарить. Она тебя от тюрьмы спасла.

— Ой, я теперь уж и не знаю, что лучше, —всхлипнула Милка. — Ведь эта тварь опять с моим мужем встречаться будет…

— Это уже полбеды. Главное, спать ты будешь не нанарах, а дома, в своей кровати.

— И все равно, подруга, если она под моего мужа ляжет,я не знаю, что с ней сделаю.

— Милка, хватит! Сейчас я за тобой заезжаю, и мы едемпроведать Вадима. Непонятно, кто же в него стрелял?

— Может, эта идиотка, которую я заставила на унитазесидеть? — усмехнулась Мила.

— Нет. Исключено. Это заказное убийство. Понимаешь,Вадима заказали.

— Ну вот любовница его и заказала.

— Нет. Если бы она кого и заказала, то тебя.

— Меня-то почему?

— Ты же ей мешаешь, а не Вадим. У Вадима свои делабыли. Кому-то он очень сильно дорогу перешел.

— Не знаю, какие там у него дела были, но мы себе дажебутылку приличного вина не могли позволить, — грустно сказала Милка иповесила трубку.

Пока мы ехали в больницу к Вадиму, каждые десять минутзвонил мой любимый Юрьевич и спрашивал, не натворила ли я каких-нибудьглупостей. Его забота совершенно меня не раздражала, даже наоборот — вызывалачувство гордости и бесконечной благодарности.

— Переживает, — повела носом Милка и уставилась вокно.