Генри Крофорду хватало душевного вкуса, чтоб оценить то, что он видел, и Фанни стала для него еще привлекательней, вдвойне привлекательней оттого, что чувствительность, окрасившая и озарившая ее лицо, была и сама по себе привлекательна. Он уже более не сомневался в щедрости ее сердца. Она способна на чувство, на подлинное чувство. Быть любимым такой девушкой, возбудить первый пыл в ее чистой, юной душе — это было бы замечательно! Она заинтересовала его более, чем он предвидел. Двух недель ему оказалось не довольно. Он остался на неопределенное время.

Сэр Томас часто побуждал Уильяма рассказывать. Рассказы племянника были сами по себе занимательны, но всего более дядюшка хотел понять рассказчика, узнать молодого человека по его рассказам; и с глубоким удовлетворением слушал ясные, простые, живые подробности, видя в них доказательство честных правил, осведомленности в своем деле, энергии, мужества и бодрости — всего, что достойно успеха и служит верным его залогом. Совсем еще молодой, Уильям уже очень многое успел повидать. Он плавал в Средиземном море, у островов Вест-Индии, опять в Средиземном море, благодаря расположению капитана часто сходил с ним на берег и за семь лет успел испытать все опасности, какие порождают совместно море и война. Обладая такими возможностями, он имел право, чтоб его слушали; и хотя посреди его рассказа о кораблекрушении или о схватке с неприятелем тетушка Норрис порой вдруг принималась суетливо сновать по комнате в поисках ниток или какой-нибудь завалящей пуговицы для сорочки, все остальные, несмотря на помеху, внимательно слушали; и даже леди Бертрам эти ужасы не оставляли равнодушной, и, случалось, она поднимала глаза от своего рукоделья и говорила: «Боже мой! Как неприятно. И как же это людям охота отправляться в плаванье».

С иным чувством слушал рассказы Уильяма Генри Крофорд. Вот бы ему тоже побывать в море и столько же увидеть, совершить, перестрадать. Сердце его разгорячилось, воображение разыгралось, и юноша, который, не достигши и двадцати лет, прошел чрез такие телесные тяготы и душевные испытания, вызывал у него величайшее уважение. Перед сияньем героизма, деятельности, неутомимости, выносливости его себялюбивая привычка потворствовать своим слабостям выглядела постыдно и жалко; и, недовольный собою, он желал бы оказаться неким Уильямом Прайсом и, обладая таким же чувством собственного достоинства и счастливым рвением, отличиться, собственным трудом достичь богатства и положения.

Желанье это было скорее нетерпеливым, чем стойким. От раздумий о прошлом и вызванных ими сожалений Крофорда пробудил вопрос Эдмунда о планах на завтрашнюю охоту, и он нашел, что нисколько не хуже быть богатым с самого начала жизни и иметь в своем распоряжении лошадей и конюхов. В одном отношении это даже лучше, ибо позволяет, если возникнет такое желание, оказать кому-нибудь услугу. При свойственном Уильяму задоре, храбрости и любознательности, он не прочь был поохотиться, и Крофорд без малейшего для себя неудобства мог предоставить в его распоряжение верховую лошадь, надобно было лишь преодолеть колебания сэра Томаса, который лучше племянника знал цену подобному одолжению, да развеять опасения Фанни. Она боялась за Уильяма; и сколько бы он ни рассказывал, как часто ездил верхом в разных странах, как вместе с другими верхом поднимался в горы, какие доставались ему необъезженные лошади и мулы и как он ухитрялся избегать страшных падений, ничто ее не убеждало, что он сумеет справиться с породистым гунтером во время охоты на лисицу; и так же, пока Уильям не вернулся здоровый и невредимый, избежав несчастного случая и позора, не могла она примириться с риском или испытать толику благодарности к Крофорду, на которую он с полным правом рассчитывал, за то, что одолжил ее брату лошадь. Однако ж, когда оказалось, что Уильяму это не причинило никакого вреда, Фанни признала это любезностью и в ту минуту, когда лошадь опять была предложена брату, даже наградила владельца улыбкою; а в следующую минуту с величайшей сердечностью, да так, что отказаться было невозможно, Крофорд передал лошадь в распоряжение Уильяма на все то время, пока тот пробудет в Нортгемптоншире.

В эту пору два семейства встречались почти так же часто, как осенью, на что ни один из членов прежнего общества не смел и надеяться. Во многом этому способствовало возвращенье Генри Крофорда и приезд Уильяма Прайса, но во многом тому была причиною терпимость, с какою сэр Томас принимал усилия пастора поддерживать добрососедские отношения. Не обремененный более заботами, которые вначале не давали ему покою, теперь, когда душа его была свободна, он согласился, что Гранты и их молодежь и вправду заслуживают того, чтоб у них бывать; и хотя у него и в мыслях не было строить планы или замышлять суливший выгоды брак для кого-либо из дорогой его сердцу молодежи, к которому могли привести эти постоянные встречи, и презирал подобную предусмотрительность, почитая ее унизительной, он не мог не замечать, правда, лишь в общем, не придавая этому значения, что мистер Крофорд особо отличает его племянницу, не мог, вероятно (но не отдавал себе в том отчета), и удержаться от того, чтоб тем охотнее отвечать согласием на приглашения Грантов.

Однако, когда после многих споров и многих сомнений — «Ведь сэр Томас, кажется, к нам не расположен, а леди Бертрам так тяжела на подъем!» — Гранты наконец отважились на такое приглашение, готовность, с какою сэр Томас согласился отобедать в пасторате вместе со всей семьею, была вызвана только воспитанностью и доброжелательностью и не имела касательства к мистеру Крофорду, который в его глазах был всего лишь одним из членов этой милой семьи, и только во время этого визита ему впервые пришло в голову, что кто-либо из тех, кто склонен к подобного рода праздным наблюдениям, пожалуй, счел бы Крофорда поклонником Фанни Прайс.

По ощущенью всех присутствовавших встреча оказалась весьма приятная; собралось как раз столько, сколько надобно, любителей поговорить и любителей послушать, а что до самого обеда, он, как всегда у Грантов, был изыскан и обилен, совершенно таков, к каким все привыкли, и потому ни у кого, кроме тетушки Норрис, не вызвал никаких чувств, она же не могла спокойно видеть множество кушаний, которыми был уставлен огромный стол, поминутно ждала какого-нибудь подвоха от слуг, проходящих у ней за спиною, и вынесла некое весьма свежее убежденье, что при таком множестве блюд какое-нибудь уж непременно остынет.

Как заранее предполагали миссис Грант и ее сестра, вечером, когда составилась партия в вист, осталось достаточно народу для какой-нибудь карточной игры, где каждый играет за себя, и, как всегда в подобных случаях, все с готовностию согласились, поскольку иного выбора у них не было. Недолго думая, решили играть в «спекуляцию»; и леди Бертрам скоро оказалась в тяжелейшем положении, поскольку ей предложили самой выбрать, во что она хочет играть, предпочтет ли вист или нет. Она заколебалась. По счастью, рядом был сэр Томас.

— Чем мне заняться, сэр Томас? Вистом или «спекуляцией» — что меня более развлечет?

На миг задумавшись, сэр Томас присоветовал «спекуляцию». Сам он собирался играть в вист и, должно быть, почувствовал, что, имея ее партнером, не очень и развлечется.

— Прекрасно, — ответила ее светлость, очень довольная. — Тогда, пожалуйста, «спекуляция», миссис Грант. Я совсем ее не знаю, но Фанни меня научит.