На это понадобилось всего несколько дней, и к концу этих нескольких дней возникли обстоятельства, которые, пожалуй, и способствовали его расчетам снискать расположение Фанни и к тому же так ее обрадовали, что она стала расположена ко всему и каждому.

Уильям, столь долго отсутствовавший и столь горячо ею любимый брат, воротился в Англию. Она сама получила от него письмо, несколько счастливых, торопливых строк, написанных, когда «Антверпен» вошел в залив и стал на якорь в Спитхеде, и отправленных в Портсмут с первым же катером; и когда появился Крофорд с газетою в руках, желая первым сообщить ей эту весть, Фанни, трепеща от радости, сияющая, исполненная благодарности, записывала любезное приглашение, которое в ответ на письмо Уильяма с самым невозмутимым видом ей диктовал дядюшка.

Всего лишь накануне Крофорд получил полное представление о привязанности Фанни к брату, или, вернее, впервые узнал, что есть у ней такой брат и что он служит на таком корабле, но вспыхнувший тогда интерес очень кстати не погас и побудил его по возвращении в город разузнать, когда предположительно «Антверпен» вернется из плаванья в Средиземном море, и удача, которая сопутствовала ему наутро, когда он спозаранку просматривал флотские новости, казалась вознагражденьем за изобретательность, что натолкнула его на такой способ порадовать Фанни, а также за почтительное внимание к дядюшке адмиралу, заключающееся в том, что Генри Крофорд уже многие годы выписывал газету, которая печатала самые свежие флотские новости. Оказалось, однако ж, что он опоздал. Все те прекрасные первые чувства, которые он надеялся в ней возбудить своим сообщением, уже нашли выход. Но его намерение, доброту его намерения Фанни с благодарностью оценила, горячо его поблагодарила, ибо, подхваченная волною любви к брату, позабыла о своей привычной застенчивости.

Дорогой Уильям скоро будет с ними. Он, без сомненья, немедленно получит отпуск, ведь он еще только корабельный гардемарин; а поскольку родители его живут в городе, где на рейде стоит корабль, и, верно, уже виделись с ним и, должно быть, видятся ежедневно, он по справедливости сразу же отправится к сестре, которая все семь лет чаще всех писала ему письма, и к дядюшке, который все более его поддерживал и способствовал его продвижению; и вправду ответ на ее ответ пришел со всей возможной быстротою, в нем был назначен день его скорого приезда, и не успели миновать десять дней с тех пор, как Фанни была в волнении из-за первого в ее жизни званого обеда, а ее уже охватило волнение более высокого свойства — в прихожей, в коридоре, на лестнице прислушивается она, не слышно ли кареты, которая доставит к ней брата.

По счастью, карета подъехала, когда Фанни вот так ее поджидала, и не было ни церемоний, ни робости, которые могли бы отодвинуть миг встречи; брат и сестра оказались вдвоем, едва Уильям переступил порог дома, и в первые блаженные минуты им ничто не мешало и не было свидетелей, если не считать слуг, занятых более всего тем, чтобы отворить именно те двери, которые надобно. Произошло в точности то, о чем, не сговариваясь, постарались сэр Томас и Эдмунд, как стало ясно обоим, когда, едва заслышав шум, вызванный приездом Уильяма, они с исполненной сочувствия живостию посоветовали готовой кинуться в прихожую миссис Норрис оставаться на месте.

Скоро появились Уильям и Фанни, и сэр Томас с удовольствием увидел, что его протеже, которого он снарядил в путь семь лет назад, стал, без сомнения, совсем другим человеком, — пред ним стоял юноша с открытым, приятным лицом, который держался с естественною непринужденностью, однако ж сердечно и почтительно, из чего ясно было, что это поистине друг.

Не скоро Фанни пришла в себя от счастливого волнения того часа, который состоял из последнего получаса ожиданий и первого получаса сбывшихся надежд; потребовалось время даже на то, чтоб она смогла ощутить свое счастье, чтоб рассеялось разочарование, неизбежное при происшедших в человеке переменах, и она опять увидела в брате прежнего Уильяма и заговорила с ним так, как жаждала ее душа все долгие семь лет. Но наконец и это пришло, чему помогла его любовь, столь же горячая, как ее, и куда менее стесненная утонченностью или неуверенностью в себе. Фанни была самой большой его любовью, и для него, более сильного духом и отважного, выражать свою любовь было столь же естественно, как любить. На другой день они с истинной радостью гуляли вдвоем, и день за днем они были почти неразлучны, что с удовольствием заметил сэр Томас еще до того, как на это обратил его внимание Эдмунд.

Если не считать тех мгновений особенного восторга, какой дали ей в последние месяцы малейшие естественные или нежданные знаки Эдмундова внимания, никогда еще Фанни не испытывала такого блаженства, как в этих беспрепятственных, равных, свободных от каких-либо опасений отношениях с братом и другом, который изливал ей душу, поверял свои надежды и страхи, планы и треволнения касательно долгожданного, дорогой ценой заработанного и недаром ценимого блага — продвижения по службе; который из первых рук мог сообщить ей каждую малость об отце и матери, о братьях и сестрах, о ком она слышала так редко; которому интересно было узнать обо всех удобствах и обо всех мелких затруднениях ее жизни в Мэнсфилде; который готов был видеть каждого здешнего домочадца таким, каким представляла его она, лишь об тетушке Норрис он отзывался с меньшей щепетильностию, чем сестра, и громче ее бранил; и с которым (это, пожалуй, самая драгоценная милость из всех) можно было перебирать все дурное и хорошее, что было в их детстве, с величайшей нежностью вспоминать общую боль и радость. Преимущество это — споспешник любви, в которой даже супружеские узы уступают братским. Дети из одной семьи, одной крови, с одними и теми же первыми воспоминаниями и привычками, обладают такими причинами для радости, каких не дают никакие последующие отношения; и лишь при долгой, противоестественной разлуке, при разрыве, которого не могут оправдать никакие последующие отношения, не сохраняются остатки этой ранней привязанности. Бывает это, увы! слишком часто. Братская любовь, в иных случаях столь всеобъемлющая, в других хуже, чем ничто. Но у брата и сестры Прайс чувство это было еще в расцвете, свежее, не раненное противуположностью интересов, не охлажденное никакою новой привязанностью, и время и жизнь врозь его лишь укрепили.

Столь трогательная любовь возвышала их обоих в глазах каждого, у кого было сердце, способное оценить все доброе и хорошее. На Генри Крофорда это произвело не меньшее впечатление, чем на прочих. Он чтил участливую, откровенную нежность молодого моряка и даже сказал ему, протянув руку в сторону Фанниной головки: «Знаете, мне уже начинает нравиться эта причудливая мода, хотя, когда я впервые услышал, что в Англии она в ходу, я не мог этому поверить, и, когда миссис Браун и прочие дамы появились в такой прическе на приеме у Верховного комиссара в Гибралтаре, я подумал, что они сошли с ума, но Фанни способна примирить меня с чем угодно»; и с живым восхищеньем Крофорд замечал, как она заливается румянцем, как блестят у ней глаза, как она захвачена, с каким глубоким интересом слушает брата, пока тот описывает любой из неизбежных в плавании опасных случаев, любую страшную картину, которых за столько времени, проведенного в море, у него набралось немало.