Хьюго предложил зайти в развёрнутый в одной из соседних комнат буфет, но Женя отказалась. Нельзя же все удовольствия сразу, надо что-то и на потом оставить. Ведь Бал до утра, не так ли? И они продолжали ходить среди таких же прогуливающихся в ожидании танцев пар и групп, раскланиваясь со знакомыми. А знакомыми были все или почти все.

Зал заполнялся, и ходить становилось всё труднее. Хьюго усадил Женю на банкетку у самой эстрады. Женя болтала с ним легко, не задумываясь над словами. Странное чувство лёгкости, беззаботности, от которого она отвыкла за эти шесть лет, охватило её. Нет, она не хочет ни о чём думать. Она будет танцевать и веселиться.

На эстраду поднялись и заняли свои места музыканты, Хьюго встал и предложил ей руку. Но вместо музыки на эстраде появился Норман в ослепительно белом смокинге.

– Леди и джентльмены, – прозвенел над собравшимися его сильный чистый голос.

Заполненный зал затих. Норман оглядел зал блестящими от возбуждения глазами, явно кого-то нашёл и продолжил.

– Сегодня знаменательная ночь. Бал Весеннего Полнолуния! – все зааплодировали. – Леди и джентльмены, закончилась эта ставшая бессмыслицей война, наступил долгожданный мир, и мы празднуем весну мира. Мы одна раса, и нет, не может быть между нами вражды. Мир, леди и джентльмены! – аплодисменты вспыхнули с новой силой. – Сегодня у нас гости! – продолжал Норман. – Мы приветствуем мужественных воинов. Их награды получены на поле брани. Мужество всегда должно быть вознаграждено! – люди оборачивались в поисках тех, о ком говорил Норман. – Я прошу выйти наших гостей сюда, чтобы мы могли видеть их и приветствовать.

На мгновение наступила тишина, и в этой тишине на эстраду поднялись двое офицеров в незнакомой Жене форме. Вернее, незнакомыми были их нашивки, эмблемы и ордена, а сама форма, в принципе, немногим отличалась от имперской. Один из офицеров – очень высокий блондин с мягко вьющимися коротко подстриженными волосами. «Наверное, это и есть тот красавец из комендатуры, о котором болтали в конторе», – подумала Женя. Второй – чуть ниже ростом, настолько широкоплечий, что казался коренастым, а его русые с золотистым отливом волосы топорщились ёжиком. Лица у обоих покрывал красновато-золотистый загар, подчёркивающий светлый цвет глаз. Норман зааплодировал, и аплодисменты поддержал зал. Офицеры поблагодарили сдержанными кивками и снова спустились в зал.

– Мы вместе! – продолжал Норман. – Так станем же, наконец, единой расой!

«Вот почему нет прислуги!» – поняла Женя. Здесь только белые! На мгновение ей стало неловко, даже страшно. Но Норман уже объявил танцы и, спрыгнув с эстрады в зал, ловко подхватил какую-то девушку в розовом искрящемся платье, музыканты взмахнули смычками, и руки Хьюго обняли Женю.

Боже мой, как давно она не танцевала. Пол плыл под её ногами, всё сливалось в волнующий цветной круг. Хьюго танцевал великолепно, а глаза его сияли таким восторгом, что Жене даже становилось неудобно. Потому что она не может ответить на этот восторг. Нет, лучше не думать об этом, отдаться волшебству бала и ни о чём не думать.

Когда Алиса уснула, Эркин задул коптилку. Штору он задёрнул только на ближнем к кровати Алисы окне, и от полной луны в комнате хватало света. Стелить себе он не стал: Женя придёт когда, ей будет неудобно. Он устало сел на подоконник, подставил лицо лунному свету. Издалека еле слышно доносилась музыка. Или это только чудится? Может и так, что из этого? Золушка на балу – он усмехнулся и потёр шрам. Всё-таки зудит, хотя и меньше. Смешная сказка. Как Алиса удивлялась, что он не знает сказок. А откуда ему это знать? В Паласе такое не нужно, вот и не знает. А то, что знает, здесь не нужно.

Эркин тряхнул головой, то ли отгоняя эти мысли, то ли отбрасывая со лба волосы. Луна, круглая и белая, стоит прямо над тем домом, где бал. На луну можно смотреть не щурясь, какой бы яркой она ни была. И тогда, в имении, было полнолуние. И когда им объявили Свободу, и когда он уходил. Да, получается, целую луну он прожил в пустом имении, по-прежнему ухаживая за скотом. Скотина-то ни в чём не виновата. Надоенное молоко выливал телятам и сам пил до отвала. Он и ел-то тогда одно молоко и хлеб. Остальное сожрали в первые же дни. А запасы рабского хлеба остались нетронутыми, и он постепенно перетаскал их к себе.

Эркин улыбнулся воспоминаниям. Это приятно вспоминать. Хотя тоже… всякое бывало. Но, в общем, было хорошо…

…В дверь скотной грохнуло несколько кулаков. Он подошёл к двери и, помедлив, спросил:

– Чего ломитесь?

– Открой, Угрюмый.

Он узнал по голосу одного из отработочных и скинул крюк.

– Заходите.

Трое последних в имении индейцев прошли за ним в молочную, сели у стола и, посмотрев на него, вытащили и поставили кружки. Он кивнул и налил им молока, отрезал по ломтю хлеба.

– Хозяйским добром распоряжаешься, – усмехнулся Копчёный.

– Все равно девать его некуда, – пожал он плечами.

– Ладно, – Клеймёный залпом допил кружку. – Мы уходим. Пойдёшь с нами?

– Уходите? Куда?

– К себе, в резервацию. А там видно будет.

– Вы из одной что ли?

– Считай, что так. Будем вместе пробираться. Если с нами придёшь, примут. Ты ж… от рождения раб.

Он покачал головой.

– Нет, я сам по себе.

– Как знаешь, – Клеймёный остановил остальных. – Нальёшь на дорогу?

– Отчего ж не налить. Давайте фляги.

И наливая в самодельные фляги свежего молока, спросил.

– А чего вы все вместе не ушли?

– Так они ж другие, – удивился его вопросу молчавший до сих пор Джейкоб. – Из другого племени.

– А-а, – протянул он. – Понятно.

– Ни хрена тебе не понятно, – вдруг вспылил Копчёный. – Спальник поганый…

– За спальника врежу, – предостерёг он Копчёного.

– Ладно, – Клеймёный встал, забрал фляги. – Индеец ты, конечно, хреновый, но… бывай.

– Бывайте, – попрощался он с ними…

…Эркин медленно отвёл глаза от луны, посмотрел в глубь комнаты на голубую печь, стол… Всё от луны голубое, а куда её свет не доходит – чёрное. Да, всё так. Индейцы никогда не признают его за своего, а для всех он индеец. Если б он хотя бы знал, как такое получилось, что в питомнике родился чистый индеец. А если не чистый? Просто пошёл в мать, а отец был… Стоп! Он уже вроде Зибо становится, врёт себе и собственному вранью верит. Индеец – так индеец. Один – так один. И что спальник он… как ни крути, а не уйти ему от этого. Хотя за пять лет, да, пять лет он в